– Э! – с гневом вскричал Вылузгин. – Ты из меня шута не делай!
– Я и не делаю, – сказал Маркел. – Я только одно хочу сказать, Елизарий: не верь ты им, вот что! А проверяй. Вот я всегда проверяю. Вот как сейчас. Мне говорят, а я глаза закрою и смотрю, и если я вижу то, о чем они рассказывают, значит, это правда. А если не вижу – значит, брешут. И никогда я никого к кресту не подвожу. Потому что все равно набрешут, и получается грех. А зачем в грех вводить? А так я просто говорю: ты рассказывай, рассказывай, как оно было, а сам глаза прикрою и смотрю. Вот как сейчас: я смотрю, как Битяговский у себя сидит и вдруг слышит набат, он тогда сразу во двор, на коня, и прискакал сюда, а тут вдруг ворота закрыты. Почему?
И замолчал, и посмотрел на Вылузгина, а после осмотрел и всех его подьячих. Все они молчали.
– Закрыто было потому, – сказал Маркел, – что там уже что-то случилось. Там уже, может, кого-то убили и поэтому закрылись, чтобы государев дьяк не видел этого. Или, может, ловили кого-то и закрылись, чтобы те не убежали. А ловили известно кого: Данилку Битяговского, Никитку Качалова да Осипа Волохова. Потому что государыня царица, как только увидела царевича всего в крови, сразу на них крикнула. А почему сразу на них, а ни на кого другого? Что государыня об этом говорит?!
Вылузгин насупил брови и сказал:
– Ничего она не говорит. Ни с кем говорить не хочет. Закрылась у себя! Даже боярин Василий, и тот ее еще ни разу не видел.
– Эх! – сказал Маркел. – Плохи наши дела. Но ничего! Исхитримся! Надо исхитриться, вот что!
– Колдун ты! – сказал Вылузгин. – Чистый колдун!
– Колдуны чистыми не бывают, – сказал Маркел. После сказал: – Что вы знаете о колдунах! А вот я как-то раз…
Но дальше рассказывать не стал, а замолчал и задумался. И все за столом молчали. Было уже темно, надо было разживаться светом. Парамон велел Овсею принести огня, но Вылузгин остановил его, сказал:
– Не надо. Завтра хлопот будет много. Ложитесь. И я к себе тоже уже пойду. – После чего встал и начал со всеми прощаться. Маркел ему только кивнул, также и он только кивнул Маркелу и ушел.
Когда все легли и затихли, Маркел долго не спал, а лежал и думал, и пытался представлять себе то одно, то другое, и то этого не видел, то того, а под конец никак не мог понять, почему только один Петрушка побежал тогда к крыльцу, а все остальные ребятки остались с царевичем. Неужели им было не страшно, подумал Маркел…
И тут как раз заснул.
6
Назавтра была пятница, постный день. Они все встали и перекусили на скорую руку, потому что да и что там было перекусывать, после чего Яков и Илья ушли, а после позвали и всех остальных, остались только Овсей и Маркел. Но и Маркел не стал сидеть, а тоже вышел и пошел, дай, подумал, посмотрю, как это у них там ведется.
А велось это у них, как оказалось, не на заднем, а на теремном дворе, почти перед самым красным крыльцом. То есть когда выйдешь в ворота и даже еще пройдешь мимо дьячей избы, которую, кстати, к тому времени уже всю починили и у нее на крыльце уже даже стояли стрельцы и дверь была закрыта. Маркел прошел мимо дьячей избы прямо к толпе, которая стояла дальше, возле сказанного красного крыльца. Там Маркел, когда протолкался, увидел столы, их было три, и посередине, за самым из них высоким, сидели Клешнин и Вылузгин, а с одного, с правого от них бока, сидели московские подьячие, то есть тоже уже сказанный Илья и с ним Парамон и Варлам, а слева сидели чужие, то есть незнакомые Маркелу пищики – наверное, подумал он, это углицкие. Так оно после и оказалось, но пока это было совсем не важно, а важно было вот что: перед столами стоял человек, его туда только привели, и он еще озирался. Но тут Вылузгин не дал ему как следует опомниться, а знаком поманил к себе. Тот человек подошел. Вылузгин поднял со стола крест, а это был большой серебряный наперсный, и тот человек поцеловал тот крест и невнятным быстрым голосом стал говорить, что во имя Отца и Сына и Святаго Духа он душой кривить не будет, а будет говорить только то, что было и что сам видел и сам слышал, и так далее. Говорилось это быстро и толково, никто тому человеку ничего не подсказывал, из чего Маркел подумал, что здесь подобным образом уже немало народу божилось, а вот теперь божится этот.
А этот человек уже вернул крест Вылузгину, Вылузгин положил крест на стол и начал спрашивать, кто перед ним такой и почему его сюда позвали и что он может дельного сказать. Тот человек сказал, что он Немир Бурков, здешний бывший царевичев сытник, а теперь, когда царевича не стало, он просто царицын.
– Царица, – строго сказал Вылузгин, – в Москве.
На что Немир Бурков подумал и сказал, что он сытник государыни Марии Федоровны, вдовой супруги государя Ивана Васильевича всея Руси. После чего осмотрелся. Все молчали. А народу вокруг было много! Да и что было сказать, Немир Бурков сказал все верно. А все равно крамола чуялась! Вылузгин сердито хмыкнул и посмотрел на Клешнина. Клешнин сказал:
– И царь тоже в Москве. Христианнейший и боголюбивый государь Феодор Иоаннович, сын Иоанна Васильевича. – И, помолчав, добавил: – И старший брат Димитрия Иоанновича, которого вы, псы, не смогли уберечь! – Эти слова Клешнин сказал уже довольно громко и грозно. И так же грозно продолжил, оборотясь уже только к Буркову: – Где ты был, когда царевича не стало? Почему его не уберег?!
Бурков сразу побелел, и руки у него, было видно, тоже сразу затряслись, но отвечал он бойко:
– А я, государь-боярин, тогда был в передних сенях, а двери были закрыты, и я ничего не видел. Да и кто я такой, чтобы видеть? Моя служба простая: носить блюда. Михалыч скажет: неси огурцов, я несу. Скажет: медов – я медов.
– Кто такой Михалыч? – спросил Вылузгин.
– Наш старший сытник, боярин, – ответил Бурков. – У нас два старших сытника, на переменку, Осип Михалыч и Тимошка.
– Где они? – спросил Клешнин.
На эти слова из толпы вышли двое, один назвался Осипом, второй Тимошкой. Им тоже велели подойти к кресту, они подошли и поцеловали его и побожились не кривить душой. После чего Осип, который, по его словам, тоже ничего не видел, а только слышал со слов верхнего, как он его назвал, сытника Семейки Юдина, что государь царевич занемог падучей и упал на нож, и долго бился и зарезался. Вот что он, сказал Осип, слышал, а видеть ничего не видел.
– Это, – сказал на это Вылузгин, – ты сразу не видел – а когда ударили в набат, что видел?
– Видел, что бежит народ, – ответил Осип.
– А дальше что? – спросил Клешнин.
– Набежало их ой сколько! – сказал Осип.
– А ты что? – опять спросил Клешнин.
– А что я? – испуганно ответил Осип. – Я человек маленький, меня робость взяла, ой, думаю, беда какая, надо ноги уносить, пока здесь чего не случилось! И я побежал.
– Ага! – громко сказал Вылузгин и даже потер руку об руку. – Значит, государь царевич здесь лежи и помирай, а нам всем дела нет, так, что ли?!
– Нет, конечно, – сказал Осип, а сам еще сильнее побледнел. – Разве же такое можно?!
– А зачем тогда бежал? – спросил Вылузгин.
– Так это я только вначале побежал, – сказала Осип, – а после сразу вернулся. А мне говорят: а чего ты вернулся? Государь лежит убитый!
– Какой тебе еще государь! – громко воскликнул Клешнин.
– Государь царевич, – сказал Осип.
– Убитый? – спросил Вылузгин. – Ты почему сказал: убитый?!
– Обмолвился! – испуганно воскликнул Осип. – Руби голову, боярин, обмолвился! Никакой крамолы не держал! Да ты бы только видел, что здесь творилось! Крик, гам, колокола гремят!
– Кто велел бить в колокола? – сразу же спросил Клешнин.
– Не ведаю, – ответил Осип уже почти спокойным голосом, потому что, подумал Маркел, он уже устал бояться, теперь от него нужно отстать и взять в гужи другого, свежего, а этот пусть стоит и радуется, что от него отстали, а ты ему тут вдруг…
Но Вылузгин решил иначе и опять спросил:
– Кто? – И сразу же добавил: – Почему молчишь? Язык короткий? Сейчас удлиним! – и обернулся, и позвал: – Ефрем!