Истопничья палата оказалась небольшая, темная, вдоль стен там стояли шкафы, а сами истопники сидели за столом. Стол был подозрительно пуст. Истопников было четверо, все это были люди пожилые, бывалые, они внимательно смотрели на вошедших и молчали.
— Чего затаились? — спросил Сеня.
— А мы и не таимся, — насмешливо ответил один из истопников. — Садись к нам и все тайны узнаешь.
— Некогда мне с вами языком чесать! — строго сказал Сеня. — Служба у меня, понятно? Вот, Яша велел, посторожите этого… — И он кивнул на Маркела.
— Как это вдруг — сторожить? — сердито переспросил Маркел. — Я еще тебя посторожу!
— О, о, какие мы! — передразнил его Сеня. — И пошутить нельзя. — И уже истопникам прибавил: — Угостите его чем-нибудь, а то порешит всех.
И с этими словами Сеня вышел. Истопники молчали. Маркел, не спрашивая их, сел к столу, правда, с краю и начал:
— Маркелом меня звать. Дело у меня по службе: надо одного человека найти и порасспросить его маленько.
— А что это за человек? — спросил другой истопник, сосед первого.
— Да Родька Биркин, если про такого слышали, — ответил Маркел.
Истопники заулыбались, а еще один, уже третий из них, сказал:
— Да кто же его сегодня не слышал?! Да он тут так орал, что ого-го!
— Чего он орал? — спросил Маркел.
— Пьян был, вот и орал, — ответил третий истопник. — Очень крепко выпил, прямо почти до смерти, ну и ходил по хоромам, орал, что это он виноват и дайте ему веревку, он повесится.
— Зачем повесится? — спросил Маркел.
— Это лучше у него спросить.
— А где он сейчас? — опять спросил Маркел.
— Спит, — ответил первый, главный истопник. — И не добудится его никто, пока он сам не проснется. Бывало, государь его зовет играть, а ему говорят: Родька спит. И государь махнет рукой и скажет: ну и ладно, не будите его, пусть проспится. Вот как! Сам государь не веливал, а тут мы полезем.
Маркел промолчал. И тут вдруг заговорил четвертый истопник:
— Государь Родьку любил. И, ох, бывало, говаривал: не верю я тебе, Родион, не может живой человек быть таким хитрым и памятливым, это у тебя все от нечистого, надо бы тебя проверить, испытать по-настоящему! Но не испытывал. Потому что любил крепко. Может, даже крепче Аграфены.
— Кого, кого? — переспросил Маркел.
— Аграфены. Это его нянька, — сказал другой истопник. — Ведьма она старая. Ей уже, наверное, сто лет, а вот пережила его.
— Это такая сухонькая, маленькая, которая громко кричала, когда государь преставился? — спросил Маркел.
— Она! Она! — воскликнул главный истопник. — Ух, она тогда выла… А ночью выла еще громче. Никто у нас даже глаз не сомкнул. Во как она его любила!
— А он ее, может, еще крепче, — опять сказал третий истопник. — Ну так он же ей жизнью обязан.
— Как это жизнью? — спросил Маркел.
— Очень просто! — охотно ответил третий истопник. — Он тогда был еще сосунком. А бояре уже думали, как бы это его отравить. И вот придумали! Поймали эту Аграфену и намазали ей титьку ядом. Тогда она, только они ушли, берет нож и эту титьку шах-шарах! Исполосовала всю. Кровища потекла, кровища! И весь яд с титьки смыло. А тут государь орать! Есть хочет, дай есть! А царю не поперечишь же. Ну, и она ему эту титьку и сунула. А он как давай ее смоктать! Так и привык пить кровь. И так и пил всю жизнь. Из нас изо всех.
И третий истопник замолчал. Другие тоже молчали. Маркел думал. И вдруг этот третий истопник прибавил:
— А мы знаем, кто ты. Я тебя вместе с Трофимом Пыжовым видел, когда вы из Ближнего застенка выходили. Трофим был в фартуке, а руки у него все красные.
— Ты что это? — сказал Маркел. — Зачем ему фартук? Он же не мясник!
— Ну, это не нам судить, кто кем на этом свете служит, — сказал третий истопник. — И не смотри на меня так. На меня сам царь смотрел и ничего не высмотрел.
Сказав это, третий истопник осмотрелся. Его товарищи согласно закивали.
— Как это — царь смотрел? — спросил Маркел.
Третий истопник насупленно молчал.
— Савва! Савва! — сказали ему. — Расскажи.
Савва (третий истопник) на это только усмехнулся.
— Ну, расскажи, ты чего? Теперь-то уже можно.
Но Савва еще немного помолчал и только после начал:
— Да, была одна история. Ей третий год уже пошел. Перед Филипповками это было. И не здесь, а в Александровой слободе. Поздно уже было, везде свет зажгли. И затопили крепко! И вот царь, великий государь, стоит в одном халате, а там это можно… И вот царь стоит, а царевич стоит рядом, и царь ему строго говорит: что ты это, Ваня, опять мне перечишь, а я тебе разве не ясно сказывал? А царевич: нет, не ясно! И еще вот так гыгыкнул. А царь ему тогда: ах, вот ты как! И посохом его по голове ка-ак саданет в сердцах! И прямо в жилку, в висок! Царевич сразу упал. Царь к нему: Ваня, Ванечка! Это же был его старший, Иван. И он уже не отзывается, лежит. Царь на него пал сверху и рыдать! Тут я дрова и выронил. Посыпались они, затарахтели. Сухие же! Царь сразу вскинулся, на меня поворотился, смотрит… И я вдруг чую, что я сейчас загорюсь! И загорелся бы… Но тут он заморгал глазами, заморгал, и мне стало легче. А у него слезы покатились. Вот такие! Как бобы. И я закричал, побежал звать подмогу. А что кричал? Царевич, я кричал, убился, зацепился за порог и об приступочку виском. И сразу насмерть. Тоже после был сыск, и твой Трофим был при сыске, — это Савва-истопник сказал, уже глядя только на Маркела. И еще прибавил: — Твой Трофим, да, который в фартуке, и я ему тоже сказал, что да, что об приступочку.
Маркел спросил:
— А к кресту тебя подводили?
— Конечно, подводили, — сказал Савва. — И я тот крест целовал. Но повторил: об приступочку.
— Но как ты это мог? — громко сказал Маркел. — После крестоцелования!
— Как, как!.. — передразнил истопник. — А вот так. И если язык повернулся, значит, так Бог ему велел. А иначе бы не допустил. Так и сейчас у нас было.
— Когда — сейчас?
— Вчера. Или уже позавчера? Когда Родька с шахматами приходил. И царь вдруг брык и повалился. Вот Родька и запил. А как тут не запьешь? Я бы и сам…
Тут Савва вдруг замолчал и стал прислушиваться. Но Маркел громко сказал:
— Так, говоришь, вдруг повалился? А почему вдруг?
— А я откуда знаю? — сказал Савва. — Это не моя забота. Моя забота дровишки подбрасывать, а твоя ходить и нюхать. — И вдруг опять замолчал, еще внимательней прислушался. И уверенно сказал: — Шаги!
Маркел ничего не слышал. Потом вдруг открылась дверь и на пороге показалась Параска.
— Пойдем, — сказала она. — Дядя ждет.
Маркел поднялся и пошел к двери.
30
Маркел вышел из истопничьей, и дверь за ним сразу закрыли. Стало темным-темно. Параска сбоку сказала:
— Сюда!
Маркел шагнул на ее голос, поднял руку и наткнулся на Параску.
— Эй! — строго сказала она. — Ты чего?
Но тут же взяла его за руку и повела за собой. Рука у нее была горячая. Параска шла и говорила:
— Тут совсем недалеко. Сейчас свернем и наверх, а там вниз и налево. Он же прямо здесь живет. Мой дядя. Младший матушкин брат. Они по бабушке рязанские. И Родька тоже рязанский, вот дядя с ним и сошелся.
— Родька, говорили, сейчас спит, — сказал Маркел. — Потому что…
— Знаю, — сказала Параска. — Ну и что? Мы пока дядю проведаем, Родька как раз проспится. А нет, дядя его растолкает. Дяде можно, они же с ним приятели.
И, говоря все это, они сперва взошли по лестнице, после прошли прямо и опять спустились, а там свернули под другую лестницу.
— Здесь, — тихо сказала Параска и условным стуком постучала в дверь.
— Ты? — спросили изнутри.
— Я, — ответила Параска.
С той стороны брякнул замок, и медленно открылась дверь. Параску и Маркела озарило светом. Маркел прищурился. Напротив него стоял Параскин дядя Тимофей, так надо было понимать, но рассмотреть его пока было нельзя, потому что он был весь в свету. И он из этого света настороженно сказал: