Июль стоял теплый, с ночными туманами, и мама с тетей Зиной по утрам вносили в калитку маленькие корзинки с лисичками, крепкими сыроежками и подберезовиками. Они садились в беседке и принимались чистить грибы. «Господи, раньше почти каждый год на юг ездили, — вздыхала тетя Зина. — А сейчас что? Разве это жизнь?» Мать молча снимала липкие разноцветные шкурки с сыроежек и протирала нож о газету.
На юг мы ездили редко, по пальцам можно пересчитать, и мне было жалко маму — она вдруг начала стареть. Да и батя начал сдавать, хоть и делал по утрам зарядку. Дело было не в возрасте, а в унынии, которым окатило отца.
Он играл с Денисом в настольный хоккей, водил внука в лес за шишками для самовара, помогал натягивать соскочившую цепь на велосипеде, напевал ему пионерские песни про картошку и синие ночи, а в глазах стояла тоска. И телевизор он смотрел на нашей веранде, а не ходил, как прежде к брату, который теперь допоздна разговаривал с кем-то по телефону, а потом сидел при свете настольной лампы над своими расчетами.
Я понимал и отца — его задевало, что брат-близнец, с которым они с детства делали все вместе, теперь разорвал связку и в одиночку добился ощутимых финансовых результатов.
Дядя Жора дарил брату спиннинг, такие же, как у себя кремовые шорты и бейсболку, красивые хозяйственные перчатки с пупырышками на пальцах, но все это лежало нетронутым на веранде, как разоблаченные дары нанайцев. Даже Денису запрещалось трогать.
А ведь девятого августа им исполняется сто тридцать лет на двоих!
И вообще, я читал, что близнецам, привыкшим с детства друг к другу, нельзя ссориться и конфликтовать — они могут заболеть и умереть.
— Меня Зина спрашивает, как ваш день рождения отмечать будем? — подступалась к отцу матушка. — Что ей сказать?
— Не знаю! — сверкал глазами отец.
Да, я его понимал: сложиться деньгами на равных не получиться, а принимать гостей за счет брата стыдно. Но не справлять же, в самом деле, порознь и в разные дни? Бабушка, как в таких случаях говорят, в гробу перевернулась бы, узнав про такое…
Мама ездила в город и вернулась расстроенная, чуть не плача, — я догадался, что денег достать не удалось. У нас тоже дивидендов не предвиделось. Вот тогда Настя и сказала про китайскую картину…
Внизу, на своей половине, дядя Жора смотрел футбол. К нам на второй этаж его голос проникал сквозь неведомые щели отчетливо, словно дядька на манер Диогена, сидел в бочке и бочка эта стояла у меня в комнате:
— Ну! Ну! — вопил дядя Жора. — Бей! Мазила! Куда же ты бьешь, чудила с Нижнего Тагила! Идиот горбатый! Суслик ушастый! Ну! Ну! Го-ол! Язви тебя в душу! Го-о-ол! Молодец!
Мне нравилось, что дядя Жора, хоть и ругает игроков за промахи, но не забывает и похвалить за удачу, а также подбодрить, если кто-то сильно приложился о землю:
— Ну, вставай, вставай, а то простудишься. Ничего, ничего, до свадьбы заживет…
А также дядя Жора следил, чтобы судья был объективен и не подсуживал:
— Ты что, с похмелья и ничего не видишь? — орал в телевизор дядя Жора. — Там чистый офсайт был! Чистый! Или свисток засорился? Судил бы на нашем стадионе, тебя бы на мыло отправили! Бездарь короткошеий!
Если дело касалось симуляции или глупости, дядя Жора язвил и насмешничал:
— Правильно, бей своих, чтобы чужие боялись! Были бы мозги, могло быть сотрясение! Беги, догоняй противника! Штрафной тебе не светит!
И опять:
— Ну! Ну! — было слышно, как он вскакивает и топает ногами. — А-а-а! Бей! Ну, бей же, урюк сушеный! Мазила!..
Под эти вопли мы с Настей уложили завернутую в одеяло картину на стол и заново перевязали съехавшие тесемки. Тонкая рисовая бумага с морщинками и складочками, ломкая на вид, уютно разместилась в изящной буковой раме под стеклом. С годами она посмуглела, пожелтела и подложка — большой лист ватман, на котором покоилась картина.
Китайцы, китайцы, десятки китайцев… Мне вдруг стало безумно жаль эту загадочную китайскую картину. И пусть я ни черта не понимал, что она изображает, но мне был мил толстый усатый китаец в халате, я мог подолгу смотреть на погоню кошки за мышкой, разглядывать делегацию, явившуюся к трону важного мандарина…
Было что-то роковое в разъединении с картиной, что столько лет висела сначала у Настиной бабушки, а потом у нас. Потянуло душу, как при расставании с дорогим человеком, и вдруг отчетливо стало казаться, что с картиной уйдет и прежняя мирная жизнь. Мать, отец, Настя, Дениска, дядя Жора и тетя Зина — все станут хуже, злее, бессердечнее, словно эти тридцать китайцев, мышка, кошка и собачка берегут наши семьи, взглядывая из тонкой буковой рамы с закругленными углами, и удерживают нас от скандалов и склок. «Видите, — словно говорили персонажи картины, — какая у нас суета? Все движется, шевелится, гавкает и пищит, торопится, не поспешая, и при этом — мир, согласие и мудрость в нашем доме…» А сама рама — прочная и добротная, из чуть маслянистого на ощупь дерева, показалась мне знаком нашего семейного согласия…