Они развернули картину изображением к стене, и так, словно живопись принято осматривать с обратной стороны, уставились на задник. Очкарик нетерпеливо потеребил гвоздик, торчавший из рамы и прижимавший толстый лист картона.
— А вы никогда ее не вскрывали? — взглянул он на меня.
— Зачем? — пожал я плечами.
— Интереса ради. Мне кажется, под подложкой, — он быстро наклонил картину к себе и взглянул на нее с лицевой стороны, — хранится либо полотно, либо гравюра. Посмотрим?
— Да-да, — в один голос сказали толстяки. — Нам тоже кажется.
— Обратите внимание, — продолжал уговаривать тот, что с шелухой в бородке, — рамка западноевропейская, а картина китайская или японская. Меж стеклом и задником, — он понажимал пальцем на упругий картон, — многослойный бутерброд! Может, откроем культурненько, глянем? — В его руке щелкнули плоскогубцы. — Мало ли, что оставили вам предки? Может, приличную работу начала века…
— А китайская картина разве не приличная работа? — меня так и подмывало брякнуть про аналогичный экземпляр в музее и шестьдесят тысяч долларов. Какие-то не настоящие перекупщики, — на китайский шедевр даже внимания не обращают. — Или вы…
— Восток другой человек собирает, — досадливо сказал очкарик, — его сегодня нет… Ну, так что — откроем?
— А кто закрывать будет?
— Я помогу! — нетерпеливо кивнул очкарик.
— Это я вам помогу, — заупрямился я. — А вы соберете все, как было…
— Ладно, ладно, договорились…, - очкарик беспрерывно кивал головой; толстяки стояли порознь — один на входе в магазинный зал, как на шухере, второй — рядом с очкариком, готовый, принять, подать, подержать…
Я подставил ладошку, и набрал горсточку прохладных гвоздей. Очкарик убрал плоскогубцы, положил картину лицом вниз на подлокотники кресел, ловко подцепил ногтями картон задника и извлек его из рамы.
Пахнуло пылью и слежавшейся бумагой.
Толстячок, стоявший на подхвате, чихнул.
— Блин! Мне же сказала Люси — не лезь к старью, а я, блин!.. — Он вновь чихнул.
Очкарик с лицом фокусника вытаскивал с задней стороны рамы следующий лист картона, — он гнулся и был потоньше первого.
— Оппаньки! Что я говорил! — еще прежде, чем он произнес эти слова и перевернул картон, я понял, что с лицевой стороны есть рисунок. — Ба-а! Кажется, пастель! Давно ее не было… — Очкарик осторожно возложил лист на раму, и толстяки, напирая друг на друга, сунули носы к обнаружившейся картине.
Женщина под фиолетовым зонтиком лежала на животе в поле цветов и с улыбкой смотрела на меня. Она смотрела именно на меня, знала меня и смотрела. «Привет! — говорили ее глаза. — Вот мы и встретились? Ты меня забыл? Ха-ха-ха… А я тебя нет! Ну, вспоминай же, вспоминай, как меня зовут!» На ней возлежало легкое розовой платье, и босые, согнутые в коленях ноги, которыми эта женщина болтала в воздухе, не попадали под тень зонтика и приятно согревались солнышком. Шелковое платье было длинным, почти до пят, но оно упало с незагорелых, мелькающих в воздухе икр к коленям и легло бледными розовыми горками среди цветов. Женщина утопала в цветах, их было много на картине, — целая лужайка, и лишь те, что были на первом плане, можно было разглядеть отчетливо — вот наша ромашка, васильки, львиный зев, белые колокольчики… Остальные скорее угадывались, покрытые легкой дымкой, словно смотришь на них через сбитый фокус…
— Сколько бы вы за нее хотели? — очкарик потеребил меня за плечо. — Деньги сразу…
Я вдруг понял, что если сейчас, сразу, не расстанусь с этой женщиной, то не расстанусь с ней никогда. Мы будем смотреть друг на друга, и больше ни на кого я смотреть не смогу… Как же ее зовут? Да-да, раньше я знал ее имя, но забыл, забыл! надо напрячься и вспомнить!.. Я отодвинул перекупщиков, взял в руки раму вместе с рисунком и слегка наклонил к себе. Какие краски! Это здесь, в бледном свете коридоре! А если вынести на улицу… На мгновение мне даже показалось, что женщина зовет меня к себе, и я могу войти в картину и лечь на траве лицом к лицу, она будет щекотать мне лицо травинкой, я вырву травинку и коснусь губами ее пальцев…
— Так сколько? — повторил голос за моей спиной.
… Когда я уже ехал по Приморскому шоссе в Зеленогорск и вспоминал подробности разговора, мне показалось, — нет! я был твердо уверен! — что когда мне задали этот вопрос: «Сколько?», я загадал: если назову цену, и они согласятся, то отдам немедленно; если начнут торговаться или поднимут на смех, — не продам никогда и ни за какие деньги.
Я назвал цифру в восемьсот долларов, — во столько Настя накануне оценила все наши финансовые потребности.
— Нет проблем! — Картина превратилась в трубочку, нырнула в невесть откуда взявшийся чертежный тубус, а в мою руку ткнулась упругая стопочка денег: — Пересчитывайте!
— Все правильно! — я посмотрел на доллары и сунул их в карман джинсов.
Картина исчезла, будто ее и не было. Она растворилась, как клиповая картинка в телевизоре, и из-за стекла на меня вновь смотрели наши славные китайцы… На мгновение мне даже показалось, что фокус с картиной — их рук дело.
Опуская некоторые мистические видения, я рассказал эту историю Насте. Она только махнула рукой и заплакала, словно и не была рада деньгам. Потом вытерла слезы и попросила:
— Сходи, отдай маме деньги, пусть готовится к юбилею…
И взялась торопливо протирать стекло и раму картины бархоткой, — за время всех этих передряг они изрядно заляпалось…