Сомов давно знал его, и потому вопрос, который Крылатский задал Миляеву, не удивил его.
— Скажите, товарищ Миляев, — спрашивал Саша, самолюбиво краснея, точнее сказать, бурея всем своим старообразным и худощавым лицом, — считаете ли вы, что ваш проект может облегчить проблему создания новых социалистических городов для других авторов проектов?
— Дорогой Александр Пантелеймонович, — покровительственно-ласково ответил Миляев. — Уже в самой постановке вашего вопроса я чувствую подвох. Потому отвечу вам прямо, — в тех единственных, по своему характеру, условиях, в которых будет построен Северный город, я считаю, что никакой иной город, кроме предложенного мной, не может быть построен. — Он быстро взглянул на Сомова, явно ища одобрения, потом на Касьяненко, боязливо и вопросительно.
— А он не будет так построен, как вы хотите его построить, — волнуясь и сильнее обнаруживая белорусский акцент, сказал Крылатский. — И если мне будет разрешено, я скажу почему.
Сомов не успел еще ничего ответить, как Касьяненко быстро проговорил:
— Пожалуйста, пожалуйста...
И Крылатский заговорил. Это было нападение прямое, страстное и по форме, пожалуй, грубоватое. Он начал с того, что ответил на вопросы Касьяненко, заявив, что перспективный план строительства не соответствует прогрессивному росту населения. Потом стал критиковать резкое несоответствие проектируемых жилых зданий с тем, что имеется в индустрии жилищного строительства. Тут Миляев, сильно расстерявшийся, обрел дар речи:
— Так вот как! Вы хотите шаблонизации, стандарта! А там, где стандарт, кончается искусство!
— Черт с ним, с искусством! — ответил Крылатский. Его слова вызвали бурное возмущение молодежи, он сразу потерял все то сочувствие, с которым его слушали.
— Это позор, что наше крестьянство ютится в старых деревнях, которые привыкла воспевать наша декадентская поэзия!
Это гадость и барство!
— Ты ничего не понял!
— Это ведь Блок!
— А хоть бы Пушкин! — старался перекричать Крылатский своих оппонентов. — Я заявляю, что не буду с этим мириться, и не я один! Сельскохозяйственное производство, колхозный строй, основанный на машинной технике, повелительно требует новых форм общежития! И не безжизненная архаика и стилизация под церковный стиль нужна нам сейчас. Нет, мы не пойдем по этому пути. Открыто заявляем, как сторонники индустриализации жилищного строительства, сторонники типовых стандартов: мы хотим всю нашу необъятную страну застроить социалистическими городами, чтобы колхозное крестьянство наше и рабочий класс пользовались бы всеми удобствами городской жизни: водопроводом, газом, теплоцентралями, кинематографами, театрами...
— Получается, будто бы я против всего этого! — сказал Миляев, бледный, с лихорадочными пятнами румянца на щеках. — Вернись к моему проекту, там все предусмотрено...
— Это предусмотрено только в одном городе, а нам таких городов нужно построить тысячи. Предполагается, что проект вашего города даст образец для всех нас, а он уводит в болото, потому что, кстати сказать, почва там болотистая, и не мешало бы подумать о мелиорации всей местности. Если хотите знать, географические условия, бесконечно разнообразные, скорей продиктуют чуткому проектировщику каждый раз новые особенности новых городов, а не остатки старины...
— Конечно, дай таким, как вы, простор, и вы всю нашу землю застроите космополитическими казармами и вконец загубите те своеобразные особенности национальной формы, которые сейчас пышно расцветают в каждой республике... — отчеканивая каждое слово, сказал Борис Миляев.
Крылатский развел руками и своими светло-желтыми глазами, как бы прося защиты, взглянул на Касьяненко и Сомова.
Касьяненко примирительно сказал:
— И та и другая сторона в горячности нагородили изрядное количество чуши, но, между прочим, кое-что сказано правильно. Как вы считаете, Владимир Александрович?
— Несомненно, — согласился Сомов. — Ведь мы здесь никаких решений принимать не будем. Надеюсь, что творческая дискуссия, не случайно разгоревшаяся возле этого стенда, принесет всем пользу. А сейчас мы проследуем дальше...