Забыв обо всех своих обидах и опасениях, смотрел на Сталина Сомов. И, возможно почувствовав этот взгляд, Сталин повернулся — что-то живое блеснуло в его непроницаемо-черных глазах, улыбка мелькнула на лице.
— Сомов? — сказал Сталин. — Сколько лет, сколько зим...
Он протянул Владимиру Александровичу руку, и, пожимая эту холодную руку, Сомов от души, от самого своего простого и глубокого чувства, сказал:
— Да, товарищ Сталин, постарели мы с вами...
И тут же холодная тень отчуждения прошла по лицу Сталина, оно снова словно омертвело, рука, лежавшая в руке Владимира Александровича, стала неподвижной, чужой, и он отнял ее из руки Сомова. Вдруг Владимир Александрович услышал совсем поблизости захлебывающийся возглас:
— Да как вы смеете? Это вы стареете! А наш товарищ Сталин, он никогда не стареет, над ним не властна природа...
Эти слова громко, с дрожью в голосе, чуть заикаясь, произнес Миляев.
«Это он мне? — спросил себя Владимир Александрович. — Да, кажется, мне...»
Он совсем близко видел молодые, красивые, сейчас искаженные жестоким рвением глаза Бориса, слышал подвизгиванье в его голосе, и, хотя он говорил адресуясь к Сомову, все существо его было обращено только к Сталину.
И Владимир Александрович медленно проговорил, повернувшись к Миляеву и постигая умом каждое его душевное движение:
— Ну, успокойся, успокойся... «Я не предполагаю заслонить тебя от взгляда товарища Сталина, не собираюсь занять твое место...» — думал он про себя.
Сомов чувствовал, как все отвернулись от него, словно бы он совсем не существовал, и тем более явственно видел все, что происходило вокруг: как Фивейский представлял Миляева товарищу Сталину, как Сталин хвалил его проект, снова повторив, что это шедевр русской национальной архитектуры.
— Неловко это у вас получилось, Владимир Александрович, — с необычной ласковостью и мягкостью сказал Фивейский, обращаясь к Сомову, когда они сели в машину и возвращались в Академию.
Сомов ничего не ответил. Он и не стремился, чтобы у него что-либо получалось, он просто поддался живому и доброму чувству.
Дома Владимир Александрович ничего не рассказал о случившемся, а утром пошел в Академию и, как будто бы ничего не произошло, занялся делами, тем более что Антону Георгиевичу нездоровилось, и все текущие дела обрушились на Сомова.
День этот, может быть, прошел бы незаметно и ничем не напомнил о том, что произошло вчера, если бы Владимир Александрович, подняв трубку телефона, не услышал бы голоса Касьяненко:
— Володя?
— Да, это я, Алексей Алексеевич...
Наступила пауза, слышно было, как с той стороны телефона, далеко, на другом конце Москвы, и вместе с тем очень близко, возле самого уха, дышит Касьяненко. И Владимир Александрович понял, что позвонил он ему в связи со вчерашним, — ведь он был вчера на совещании, — Владимир Александрович вспомнил, что видел на другом конце стола его бледное, с грустными лохматыми бровями лицо.
— Алло! Ты слушаешь, Владимир Александрович?.. Сейчас я еду обедать и хочу тебя прихватить с собой, а то мы с Катей по тебе соскучились. Ладно?
— Ладно, — ответил Владимир Александрович. Единственный, кого ему хотелось бы сейчас повидать, был Алексей Алексеевич.
— Тогда через десять минут спускайся вниз, к подъезду.
Когда Сомов сошел вниз, «виллис» Касьяненко уже стоял у подъезда. Касьяненко бегло оглядел Владимира Александровича.
— Не заболел? — спросил он. Впрочем, в голосе его слышалось одобрение.
— С чего бы?
— Так ведь ты только с постели, я все время за твоей болезнью следил, разве тебе Нина Леонидовна не говорила?
— Нет...
— Ну понятно, не хотела волновать! Значит, здоров? Это во всяком случае превосходно!
— А вы думаете, что из-за «вчерашнего», как говорит Антон Георгиевич, должно было заболеть? Представьте себе — нет! Только грустно как-то...
— Да как же не грустно, — быстро заметил Алексей Алексеевич. — Ведь я слышал, как ты ему это сказал, — от души, любя, и вдруг в ответ такая холодность, ведь он спиной к тебе повернулся.
— Нет, не повернулся, просто перестал в мою сторону глядеть.
— А, глядеть перестал... На своего друга! Конечно, он уверен в количестве своих друзей, их у него миллионы, что там один Сомов! А все потому, что ты ему о смерти напомнил. А он, он убежден, что ему нельзя умереть, потому что он единственный и неповторимый, и если он погибнет, что будет с революцией, с Россией, он отождествляет себя с революцией... А ты как бы напомнил ему: «Какой ты ни есть, а ты такой же смертный человек, как все». — Касьяненко махнул рукой. — Ну ладно, — сказал он, — все это философия... Ты что делать-то собираешься дальше?