По окончании Свердловского университета Евгений Сомов был оставлен в распоряжении МК партии, работал в самом аппарате МК. Потом, когда была проведена партийная мобилизация кадров для укрепления ОГПУ, Евгений стал работать в аппарате ОГПУ. Привыкший к публичным выступлениям, он сначала без охоты пошел на новую работу, но вскоре увлекся и полюбил ее.
Под руководством партии народ осуществлял социализм, и его, Сомова, задача была в том, чтобы парализовать действия врагов социализма, в том, чтобы не давать им вести контрреволюционную агитацию, хватать их за руки при попытке тормозить наше развитие. Сомов умел не только провести допрос и получить необходимые данные: блестящий пропагандист, он умел разбивать идейную аргументацию противника, встать с подследственным на почву умозрительного поединка, и почти всегда он этот поединок выигрывал. Евгений был уже крупным работником, его докладные записки знали и ценили в ЦК... Но он горел на работе, а тот, кто горит, тот сгорает. Голодная молодость, когда приходилось есть макуху и хлеб с овсом, недосып во время учебы в Свердловке, вечная торопливость во время перегруженного дня, целодневное голодание и замена еды крепким чаем и куреньем — все это привело к тому, что, когда он пошел к врачу, тот обнаружил у него язву желудка. Нужно было сделать операцию, Евгений сопротивлялся, ему давали отдых для лечения, он не лечился, только стал еще больше курить. Жена, верная подруга его, к тому времени крупный работник МК, постоянно сердилась, убеждала, — никакого внимания... Дело дошло до тяжелого припадка, он вышел из строя и после выздоровления вдруг круто, точно его подменили, изменил свое поведение. Прежде всего он подал рапорт и просил ввиду болезни освободить его от ответственного поста, который он занимал. Его просьба была уважена, ведь он из-за болезни уже не работал три месяца, а врачи говорили, что ему еще предстоит операция. Но болезнь препятствовала вести следовательскую работу, с которой он начинал, малейшее напряжение влекло за собой мучительный припадок, его перевели на техническую должность, — фактически это была синекура...
Потом подошло время делать операцию. Но при всем том, что дела его поправились, последствия операции были таковы, что они вообще исключали всякую службу. Врачи подсказали ему выход: инвалидность. Ему еще не было и тридцати пяти — и вдруг инвалидность! Евгений вздыхал, сокрушался, но что делать?! Начальники, ценившие его, предлагали подать рапорт, указать на ту высокую должность, которую он занимал в прошлом, чтобы обеспечить хорошую пенсию, даже жена, человек высокоидейный, считала, что это было бы правильно, — ведь у него все-таки семья. Но он категорически отказался. Никаких рапортов он не писал, взял из медицинской комиссии самое немудреное направление на втэк, был демобилизован, — не по собственному желанию, а по тяжелой болезни, получил пенсию в размере ста семидесяти рублей и ушел на покой...
Так сложились обстоятельства его жизни, если их рассматривать со стороны внешней. Но была в этом процессе внутренняя логика, о которой никто, ни жена, ни даже брат, самый близкий друг его, не знал... Только сегодня, в эту вьюжную мартовскую ночь, Евгений Александрович впервые заговорил об этом, и, начав говорить, он уже не мог остановиться...
11
Это произошло при смене руководства в НКВД. Новый нарком собрал начальников отделов и их заместителей и сказал речь. На совещание Евгений пришел по обыкновению невыспавшийся, с ощущением противной, ноющей боли в желудке, которую он глушил куреньем, пришел взвинченный и сам не сознающий своей взвинченности. Некоторые из товарищей заметили, что ему нездоровится. «Пустяки!» — хмурясь, отвечал он, и его оставили в покое. Он сел подальше, чтобы ему не мешали украдкой курить, и слушал, вглядываясь в казавшуюся совсем небольшой сутуловатую фигурку наркома в военной форме, находившуюся на противоположном конце зала. Речь шла о сложности классовой борьбы на новом этапе. Нарком говорил о том, что по мере приближения к окончательному торжеству коммунизма сопротивление эксплуататорских классов делается сильнее — мысль, которая казалась тогда Евгению неопровержимо верной. Нарком перешел к выводам, голос у него от природы был не очень громкий, но он старался говорить громче, звук получался резкий, с хрипотцой, в нем как бы слышалась надсада...
— Мы — меч пролетарской диктатуры, — говорил нарком. — Меч должен разить без пощады... И если у кого-либо есть иллюзии, что революцию можно делать в белых перчатках, то ему придется с этими иллюзиями расстаться! — В голосе наркома прозвучала угроза, этой угрозой нарком и закончил свое выступление, аплодисменты как бы скрепили ее. Евгений тоже аплодировал, как же иначе? Но когда он вернулся к себе в кабинет и стал составлять конспект для выступления перед работниками своего отдела, он вдруг ощутил некоторую неловкость в изложении главной мысли наркома.