Так что все мы в той или иной мере в опасности. Любого могут возненавидеть, любого могут захотеть стереть с лица земли — даже самого безобидного, даже самого несчастного. Бедная Луиса была и безобидной, и несчастной. Но никто не отказывается от надежды на счастье. Не хотела отказываться и я. Я знала, чего можно ждать от Диаса-Варелы, я не заблуждалась на его счет. И все же надеялась. Надеялась, что судьба пошлет мне удачу, или что в один прекрасный день он вдруг поймет, что не может жить без меня, или что не захочет расставаться ни со мной, ни с Луисой. В ту ночь мне казалось, что самым большим подарком судьбы была бы для меня смерть Луисы, потому что, если не станет ее — желанного трофея, вожделенной цели, к которой он так долго шел, — Диасу-Вареле не останется ничего другого, как искать утешения у меня, остаться со мной. Нас часто выбирают лишь потому, что лучшее недоступно, и в этом нет ничего оскорбительного.
Я лежала и думала, что если мне ночью, когда я остаюсь наедине с собой, приходят в голову подобные мысли, если я способна желать смерти Луисе, которая ничего плохого мне не сделала, к которой я испытываю симпатию и жалость, которой я от души сочувствую, то не мог ли и Диас-Варела желать зла своему другу Десверну, когда тот был жив? Человек, в принципе, не желает смерти тем, кто ему близок, кто давно стал частью его собственной жизни, но разве не задумываемся мы иногда над тем, что произошло бы, если бы кто-то из них вдруг исчез?
Чаще всего мы думаем об этом, потому что нам страшно потерять тех, кто нам дорог, — мы слишком их любим, мы не хотим лишиться их. "Как я буду жить, если его или ее не станет? Что будет со мной? Я без него не смогу. Я захочу уйти вслед за ним". Нам даже представить такое невозможно, и мы отгоняем от себя тяжелые мысли, как стряхиваем, проснувшись, страшный сон, с облегчением понимая, что все это нам только приснилось. Но наши помыслы чисты не всегда. Мы не осмеливаемся желать никому (и уж тем более близким) смерти, но иногда признаемся себе, что если бы с тем или другим конкретным человеком случилось несчастье или если бы он заболел и умер, что-то в этом мире (в данном случае надо понимать — в нашей жизни) изменилось бы к лучшему. "Если бы его или ее не было, — говорим мы себе, — все стало бы совсем по-другому", "Какой груз свалился бы с моей души!", или "Я выбрался бы из нищеты!", или "Каких высот я достиг бы!"
"Луиса — единственное препятствие, — думала я. — Между мной и Диасом-Варелой (тогда я в мыслях еще не называла его по фамилии, он был для меня Хавьером, и это имя звучало для меня музыкой, было символом чего-то прекрасного и недостижимого) стоит только его навязчивое желание заполучить ее. Если бы он ее потерял, если увидел бы, что этому желанию никогда не сбыться…" Да, если я задумывалась о подобных вещах, то как было не задумываться о них ему, пока Десверн был жив, пока он был помехой? В глубине души Диас — Варела наверняка каждый день желал смерти своему самому близкому другу, и наверняка первое чувство, которое он испытал, услышав о том, что Десверн жестоко зарезан на улице, была радость. "Как я сожалею, как торжествую, какое несчастье, что Мигель оказался там в тот самый момент, когда сумасшедшему "горилле" вдруг захотелось убивать, это могло произойти с кем угодно, даже со мной, и он мог в тот день оказаться в каком-нибудь другом месте, почему это случилось именно с ним, какая удача, что он больше не стоит у меня на пути, что в конце туннеля я вижу свет, который уже не надеялся увидеть, и я к его смерти не имею никакого, даже самого отдаленного, отношения — в тот день я его даже не видел, так что мне не в чем будет себя упрекнуть: ни в том, что не попросил его задержаться подольше, ни в том, что не помешал ему пойти туда, куда он пошел, я с ним в тот день не встречался и даже по телефону не говорил, я собирался позвонить ему позднее, чтобы поздравить его, какая утрата, какое счастье, какой подарок судьбы, какой ужас. И мне себя упрекнуть не в чем".
Я никогда не оставалась у него до утра, мне не довелось испытать той радости, которая наполняет душу, когда первое, что видишь, открыв утром глаза, это лицо спящего рядом любимого человека. Но однажды под вечер, утомленная и счастливая (не знаю, испытывал ли он то же самое, что и я, этого никогда нельзя знать наверняка, и если тебе говорят, что это так — словам не всегда можно верить), я ненадолго заснула в его постели. В тот раз — в последний раз — мне послышался сквозь сон звонок в дверь. Я приоткрыла глаза и увидела его рядом. Он был уже одет (он всегда сразу же одевался, словно не хотел, чтобы я видела его в том расслабленном и ублаготворенном состоянии, в каком пребывают любовники после близости). Неподвижный, как фотоснимок, он читал при свете ночника. Я снова закрыла глаза. Звонок повторился. Потом еще раз, и еще, с каждым разом все продолжительнее, но я не обращала на него внимания — он не имел ко мне отношения. Я не двигалась и больше не открывала глаз, хотя почувствовала, что после третьего или четвертого звонка Диас-Варела тихонько поднялся с кровати. Кто-то пришел к нему, а не ко мне: о том, что я была в его доме, никому не было известно. Но уснуть я уже не смогла. Диас-Варела осторожно укрыл меня одеялом, чтобы мне не было холодно или чтобы не видеть больше моего полуобнаженного тела, которое напоминало ему о том, что между нами только что произошло. Я потянулась, не открывая глаз, закуталась поудобнее. Спать мне больше не хотелось, сейчас я просто дремала, прислушиваясь к тому, что делает он. Диас-Варела вышел из комнаты.
Звонили снизу, потому что я не услышала, как открывается входная дверь. Диас-Варела приглушенным голосом говорил что-то в трубку домофона. Слов я разобрать не могла, но тон был удивленный и несколько раздраженный. Потом интонация изменилась: он словно соглашался на что-то — вынужденно, против воли. Через несколько секунд — или через пару минут — я услышала голос того, кто пришел. Он звучал гораздо громче и отчетливее, чем голос Диаса-Варелы. Наверное, Диас-Варела ждал гостя у открытой двери, чтобы тому не пришлось звонить еще раз. А может быть, потому что хотел поговорить с ним у порога, не впуская в дом.
— Почему у тебя мобильник отключен? — услышала я. — Мне пришлось переться сюда самому как идиоту!
— Говори потише, я же тебе сказал, что я не один. У меня баба, она сейчас спит. Или ты хочешь, чтобы она проснулась и нас услышала? К тому же она знакома с его женой. И почему я не должен отключать мобильный? Только потому, что тебе в любой момент может прийти в голову позвонить мне? Ты вообще не должен мне звонить. Сколько времени мы уже не созваниваемся? Ладно, выкладывай, с чем пришел, раз уж ты говоришь, что это важно. Нет, подожди минуту.
Его слова заставили меня насторожиться — нам достаточно услышать, что разговор предназначается не для наших ушей, и мы приложим все усилия, чтобы узнать, о чем идет речь, даже не предполагая, что иногда от нас скрывают что-то ради нашего же блага: чтобы не разрушить наши иллюзии, чтобы не втянуть нас в темную историю, чтобы жизнь продолжала казаться нам прекрасной.
Диас-Варела старался говорить тихо, но это ему не удавалось (он был слишком раздражен), и я его довольно хорошо слышала. Его последняя фраза ("Нет, подожди минуту") заставила меня предположить, что он сейчас заглянет в спальню, чтобы убедиться, что я все еще сплю, поэтому я покрепче сомкнула веки и продолжала лежать не шевелясь. Я оказалась права: он вошел — не осторожными шагами, а так, словно был в комнате один, — в спальню, подошел к кровати и склонился надо мной. Он простоял так несколько секунд. Когда он выходил, то старался ступать как можно тише, чтобы не разбудить меня, после того как удостоверился, что я крепко сплю. Он бесшумно закрыл дверь и потянул за ручку с обратной стороны, чтобы убедиться, что не осталось ни малейшей щелки, через которую можно было бы подслушать разговор (гостиная примыкала к спальне). Но щелчка не последовало: дверь запиралась неплотно.