— Кто он такой? — спросила я у Диаса-Варелы, стараясь говорить безразличным тоном. — Чем занимается? Это первый из твоих друзей, с кем я познакомилась, и мне кажется, вы друг другу не слишком подходите. Странный он какой-то.
— Это Руиберрис, — сухо ответил Диас-Варела, словно я не знала этого или словно это было единственное, что мне следовало знать. Потом, наверное, почувствовав, что ответ прозвучал слишком резко, ненадолго задумался — возможно, взвешивал, что мне можно сказать, а чего лучше не говорить, чтобы не скомпрометировать себя, — и уточнил: — Ты уже знакома с Рико. — Подумал еще немного и добавил: — Руиберрис занимается всем понемногу. И он мне не друг, хотя знакомы мы с ним давно. У него есть какой-то бизнес, который не приносит большого дохода, так что он берется за все, что подворачивается под руку. Если ему удается окрутить состоятельную женщину, он живет за ее счет, пока ей не надоест помогать ему или пока он ей не наскучит. Если его содержать некому, пишет сценарии, готовит речи для министров, президентов различных фондов, банкиров — в общем, делает за других их работу Ему часто приходится собирать материал для писателей, которые пишут на исторические темы и которым поэтому нужно знать все о том времени, когда жили их герои: как одевались люди в девятнадцатом веке или в тридцатые годы двадцатого, каким в то время пользовались оружием, какие существовали виды транспорта, из чего делались кисточки для бритья или шпильки для волос, когда было построено то или другое здание и когда вышел на экраны тот или иной фильм, — одним словом, все те мелочи, на которые читатели почти не обращают внимания и знанием которых так любят щегольнуть авторы. Руиберрис роется в гемеротеках,[6] добывает нужные сведения обо всем, о чем его просят. Между делом сам стал ходячей энциклопедией. Кажется, в молодости он опубликовал пару романов, но успеха они не имели. Он живет тем, что оказывает услуги всем и каждому, потому что у него связи везде и всюду. Он ни на что не годен, но каждому может пригодиться.
Диас-Варела помолчал, подумал, стоит ли говорить то, что он собирался сказать дальше, решил, что не будет ничего страшного, если я об этом узнаю, и что будет хуже, если я решу, будто он от меня что-то скрыл.
— Сейчас он является совладельцем какого-то ресторана или даже двух. Бизнес идет плохо — предприниматель из него никудышный, он то и дело прогорает. Но вот что удивительно: проходит некоторое время после того, как он в очередной раз прогорел, и он уже открывает новое дело.
— А зачем он приходил? Ты ведь его не звал, правда?
Я тут же раскаялась в том, что задала этот вопрос.
— Почему ты об этом спрашиваешь? Какая тебе разница?
Он хмурился, голос звучал почти гневно. Сомнений не было: он мне больше не доверяет, сейчас он видит во мне помеху, возможно, даже угрозу. Из безобидной женщины, которая не внушает ни малейших опасений, с которой приятно иногда развлечься, в ожидании пока время пройдет, и залечит раны, и выполнит за него ту работу, которой он сам не может выполнить: убедит, сблизит, соблазнит и даже заставит полюбить, — я превратилась в ненужного и опасного свидетеля. Я больше не была той, что ничего не ждет и ничего не просит, той, что сама готова отдать все. Он больше не был во мне уверен, сейчас я внушала ему страх. Он не мог спросить меня, слышала ли я их с Руиберрисом разговор: если я его не слышала, то лучше о нем и не упоминать, чтобы мне не захотелось узнать (хотя это меня совсем не касается: я в его жизни человек случайный), о чем они говорили, пока я спала, а если я все слышала, то все равно в этом не признаюсь. Так что бесполезно и спрашивать: правды ему не узнать, и с этого момента мне суждено стать загвоздкой, помехой, угрозой.
Мне снова стало немного страшно. Я боялась его, боялась оставаться с ним наедине в отсутствие кого-либо, кто смог бы его остановить, если он решит, что единственный способ сохранить тайну — это убрать меня: давно известно, что человеку, однажды совершившему преступление, решиться на второе уже намного легче, что тому, кто переступил черту, назад дороги нет и что количественный показатель уже не важен после того, как сделан качественный скачок, превративший обыкновенного человека в убийцу — навсегда, до самого последнего дня, до самого последнего часа. Он останется убийцей даже в памяти тех, кто его переживет, — если они знали о совершенном им злодеянии, пока он был жив, или если им стало известно об этом после его смерти, когда он уже не мог никого убедить в своей невиновности, не мог никого обмануть. Вор может вернуть награбленное, клеветник может признаться, что напрасно очернил человека, и восстановить его доброе имя, даже предатель может — иногда, если еще не слишком поздно, — смягчить последствия своего предательства. Но убийство — дело другое. Здесь всегда бывает слишком поздно, и никогда нельзя вернуть обратно в мир того, кто был из этого мира изъят. Убийство необратимо и непоправимо. И сколько бы других жизней ни спас потом тот, кто отнял одну, он все равно останется убийцей. А если прощения ждать не приходится, то он будет снова и снова ступать на этот путь, снова убивать — всякий раз, когда понадобится.
Он не будет бояться обагрить руки кровью (они и так в крови, и эту кровь не смыть никогда), теперь для него главное — чтобы никто ничего не узнал, чтобы он мог безнаказанно воспользоваться теми выгодами, которые принесет ему совершенное злодеяние. А пролить новую кровь ему уже нетрудно: она смешается с первой или впитается ею, они сольются и станут единым целым. И он постепенно привыкнет убивать и будет думать, что такая уж ему выпала судьба, что он такой не один, что история знает тьму подобных примеров. И он будет говорить себе: я не исключение, многие люди прошли через это. И жили спокойно, без особых угрызений совести и без особых переживаний. Им даже удавалось постепенно (каждый день понемногу, и так день за днем) забыть о том, что они совершили. Человек не может жить, сожалея о чем-то конкретном каждый миг, постоянно думая о совершенном когда-то, давным-давно, преступлении. Или о двух преступлениях. Или о семи. Человек всегда забывает об этом хотя бы на несколько минут, и даже самый кровавый убийца проживает эти минуты так же весело и беззаботно, как всякий невинный человек. И продолжает жить дальше, и перестает смотреть на совершенное им убийство как на ужасное исключение или как на трагическую ошибку, а начинает видеть в нем еще одно средство достижения цели, которое жизнь предлагает самым смелым, самым решительным, самым сильным духом. Такие люди ощущают себя частью многочисленного сообщества, существующего на протяжении многих веков, особой касты, принадлежность к которой помогает им не чувствовать себя изгоями в этом мире — словно они унаследовали свою судьбу или словно эта судьба досталась им в ярмарочной лотерее, от участия в которой не может уклониться никто. А если они не сами выбрали свою судьбу, то и преступления они совершили не по своей воле. Или совершили их не в одиночку.
— Да никакой, извини, — поспешила я ответить самым невинным тоном, на какой была способна, и попыталась сделать вид, что удивлена тем, что мой вопрос вызвал у него такую реакцию.
Но голос отказывался слушаться меня, слова с трудом выходили из горла: я была напугана, я боялась, что сейчас его пальцы обхватят мою шею — мою тонкую, слабую шею — и сдавят ее. Моим рукам не хватит силы, чтобы высвободиться, чтобы расцепить его пальцы, мои ноги подогнутся, и я упаду на пол. И тогда он навалится на меня — как было уже много раз — своим горячим телом (или оно будет холодным?), а я не смогу произнести ни слова, не смогу убедить, не смогу молить о пощаде. Но потом я подумала, что мне нечего бояться: Диас-Варела никогда не станет никого убивать сам (своего друга Девернэ он тоже убрал чужими руками). Разве что в приступе отчаяния, разве только если ему будет угрожать смертельная опасность. Но что, если он решит, что я могу сейчас же пойти к Луисе и рассказать ей то, что случайно узнала, что подслушала? Такую возможность тоже нельзя было исключать. Страх то отступал, то возвращался снова, я не знала, что делать.