Его следующая фраза прозвучала как требование, хотя по форме походила на просьбу, почти на мольбу:
— Приходи, Мария. Найди время. Вопрос, который я хочу с тобой обсудить, может, конечно, и подождать пару дней, но я не могу ждать, я хочу сделать это как можно скорее. А ты сама знаешь, что если человеку чего-нибудь очень хочется, то он теряет покой. Для тебя этот вопрос тоже важен. Так что приходи, я тебя очень прошу.
Я помедлила несколько секунд, чтобы ему не показалось, что все так же легко, как было раньше, — в последнюю нашу встречу все изменилось, хотя он этого еще не знает наверняка. Я очень хотела его увидеть, хотела еще раз посмотреть ему в глаза, прижаться щекой к его щеке, губами к его губам. Я хотела лечь с ним в постель — с ним прежним, который никуда не делся, который продолжал существовать внутри того, другого, нового, Хавьера. Потом я сказала:
— Хорошо, я приду, если ты так настаиваешь. Не знаю, во сколько, но приду. А если тебе надоест ждать, позвони мне, чтобы я зря не ехала. А сейчас извини — мне нужно идти, меня ждут.
Я отключила мобильный телефон, вернулась в кабинет шефа, но была уже не в состоянии вникать в его разговор с рекомендованным Гараем Фонтиной писателем, который был очень этим недоволен, поскольку единственное, чего он хотел, это чтобы его слушали, и слушали очень внимательно. Впрочем, мне это было безразлично: я уже точно знала, что печатать мы его не будем. По крайней мере, если решение будет зависеть от меня.
В конце концов мне хватило времени на все, и было еще совсем не поздно, когда я отправилась к Диасу-Вареле. У меня оставалось время не только на то, чтобы несколько раз остановиться и подумать, стоит ли мне идти к нему, но и на то, чтобы покружить по соседним улицам с целью отсрочить свой приход. И даже заглянуть ненадолго в "Эмбасси" — старое кафе, куда заходят элегантные дамы и дипломаты, чтобы перекусить или выпить чашку чаю. Я села за столик, сделала заказ и стала ждать. Не то чтобы я дожидалась какого-то определенного часа, понимая, что чем дольше я задержусь, тем сильнее будет нервничать Диас-Варела, — нет, я надеялась, что за те несколько минут, которые я проведу в кафе, я наберусь решимости (или желание увидеть его станет нестерпимым), чтобы подняться, сделать шаг, потом еще шаг, и еще, и еще, пока не окажусь перед его дверью и, замирая от волнения, не нажму кнопку звонка. Но ни того, ни другого не происходило. Я говорила себе: "Еще немного. Спешить некуда, посижу еще чуть-чуть. Он дома, никуда не денется, никуда от меня не убежит. Пусть помучается, пусть смотрит на часы через каждые пять минут, пусть читает страницу за страницей, не понимая ни одного слова, пусть бесцельно включает и выключает телевизор, пусть злится, пусть продумывает и заучивает наизусть то, что собирается мне сказать, пусть замирает каждый раз, как услышит лифт, и приходит в бешенство, поняв, что тот остановился ниже или выше его этажа. Какой вопрос он хочет со мной обсудить? Это обтекаемая формулировка, за которой обычно скрывается что-то другое. Это ловушка, обман: человеку льстят, уверяя, что его мнение очень важно, и одновременно возбуждают его любопытство. — Но тут же спохватывалась: — Зачем я к нему иду? Нужно было сразу отказаться. Нужно бежать от него, нужно скрыться, а лучше всего — пойти и рассказать то, что я узнала. Зачем я согласилась на встречу, зная то, что я о нем знаю? Зачем мне слушать его объяснения? Почему я готова лечь с ним в постель, стоит ему предложить — словами, ласковым прикосновением или этим типичным мужским кивком головы в сторону спальни? Мне вспомнился эпизод из "Трех мушкетеров" — мой отец знал его наизусть по-французски и иногда цитировал (к месту и не к месту, просто чтобы не повисала пауза в разговоре): возможно, ему нравился ритм, лаконичность и звучность этих французских фраз, а возможно, когда-то в детстве, когда он читал Дюма впервые, эти строки произвели на него сильное впечатление (мой отец, как и Диас — Варела, учился во французской школе, кажется, она называлась "Сан Луис де лос франсесес").
Так вот, в этом эпизоде Атос говорит о себе самом в третьем лице — рассказывает д'Артаньяну историю, которая случилась якобы с его старым другом-аристократом (а на самом деле с ним самим), который женился в двадцать пять лет на прелестной и невинной шестнадцатилетней девушке ("прелестной, как сама любовь", или "как влюбленность", или "как любовное увлечение", по словам Атоса, который в те времена был не мушкетером по имени Атос, а графом де Ла Фер). И вот однажды во время охоты с его юной и ангелоподобной женой, о которой граф до женитьбы на ней почти ничего не знал, случается несчастье: она падает с лошади и теряет сознание. Бросившийся ей на помощь Атос видит, что тесное платье слишком сдавливает ей грудь, что бедняжка не может дышать, почти задыхается. Он выхватывает кинжал и разрезает платье. И вот тут-то он и замечает на обнажившемся плече выжженную огнем позорную лилию — клеймо, которое палач ставил на плече проституток, воровок или всех преступниц подряд — уже не помню. "Ангел был демоном, — заключает Атос. — Бедняжка что-нибудь украла", — добавляет он позже, противореча сам себе. Д'Артаньян спрашивает, как поступил граф, и его друг отвечает коротко и сухо (и дальше идет то место, которое любил цитировать мой отец и которое я помню до сих пор):"Le Comte etait ип grand seigneur, il avait sur ses terres droit de justice basse et haute: il acheva de dechirer les habits de la Comtesse, il lui lia les mains derriere le dos et la pendit a un arbre", — что означает: "Граф был полновластным господином на своей земле и имел право казнить и миловать своих подданных. Он совершенно разорвал платье на графине, связал ей руки за спиной и повесил ее на дереве".[7] Вот как поступил молодой Атос. Решительно, безжалостно, не выслушав оправданий, не снизойдя к мольбам. Не пощадив ни молодости, ни красоты той женщины, которую так любил, что сделал своей супругой, хотя мог, если бы захотел, просто соблазнить ее или взять силой, — ведь он был хозяином тех мест. Кто вступился бы за незнакомую, неизвестно откуда взявшуюся девушку, о которой знали лишь то, что зовут ее Анна де Бейль (если это было ее настоящее имя)? Так нет же! "Этот упрямец, этот тупица, этот идиот" вздумал жениться на ней, упрекал Атос себя (каким был в молодые годы) — жестокого праведника графа де Ла Фер, который, узнав об обмане, позоре, несмываемом пятне, тут же, без суда и следствия, без сомнений и колебаний (вот только с любовью своей он не смог совладать, потому что так никогда и не разлюбил эту женщину), не дав графине ни малейшей возможности оправдаться, объяснить или сказать хоть слово в свою защиту, лишив ее права отрицать, убеждать, молить о пощаде или снова его очаровать, ни даже умереть "после того, как кончится "сейчас", чего, наверное, заслуживает любое человеческое существо, "связал ей руки за спиной и повесил на дереве". Д'Артаньян приходит в ужас и восклицает: "О Боже, Атос! Да ведь это убийство!" На что Атос дает ему странный, даже загадочный ответ: "Да, всего лишь убийство", — а потом велит принести еще вина и ветчины, давая этим понять, что рассказ окончен. Странность его ответа заключается в этом "всего лишь", по-французски — "pas davantage". Атос не возражает д'Артаньяну, не оправдывается, не поправляет его ("Нет, это была казнь, та женщина понесла заслуженное наказание", или "Он стоял на страже закона и порядка"), он даже не пытается как-то объяснить свой поспешный, безжалостный поступок — то, что он повесил женщину, которую любил. Он мог бы сказать, что они были в лесу одни — не было ни одного свидетеля, никого, к кому можно было бы обратиться за советом, мог сказать, что граф "потерял рассудок от гнева и не мог сдержаться; он должен был отомстить, и отомстить немедленно; он всю жизнь раскаивался в этом".
Но ничего такого он д'Артаньяну не говорит. Он признает, что было совершено убийство, но "всего лишь" убийство, словно убийство не является самым ужасным преступлением или словно это вещь настолько обычная, что не только удивляться ей, а и обращать внимания на нее не стоит. Точно так же рассуждал адвокат Дервиль, тот что вел дело полковника Шабера — ожившего мертвеца, которому не следовало оживать и возвращаться в мир, где его давно забыли. Дервиль, как и всякий человек его профессии, видел "все одни и те же низкие чувства, ничем не смягчаемые"; жаловался, что адвокатские конторы — "сточные канавы, очистить которые не под силу человеку". Да, убийство — вещь довольно обычная. Это то, на что способен всякий. Убийства совершаются с незапамятных времен и перестанут совершаться лишь тогда, когда закончится последний день, а ночь уже не придет, потому что время иссякнет, и больше не будет происходить вообще ничего. Убийства совершаются каждый день, они стали событиями заурядными, привычными и скучными. В такое уж время мы живем. Включите телевизор, раскройте любую газету — их там не счесть. Зачем так шуметь и возмущаться? Да, убийство. Всего лишь убийство.