— Ну и что у тебя ко мне такого срочного? — выпалила я с порога, едва Диас-Варела открыл мне дверь. Я даже не поцеловала его — лишь коротко поздоровалась, стараясь не смотреть ему в глаза: я не хотела пока прикасаться к нему. Я знала: нужно атаковать первой, потому что только в этом случае мне удастся, если можно так выразиться, получить преимущество, и я смогу справиться с любой ситуацией (я не знала, что меня ждет, это знал только он: он уговорил — почти заставил — меня прийти).
— У меня не слишком много времени — день сегодня выдался тяжелый. Так что давай выкладывай, какой у тебя вопрос ко мне.
Он был безукоризненно выбрит и элегантно одет, он не был похож на человека, просидевшего несколько часов дома в ожидании визита, который к тому же мог и не состояться (это всегда сказывается на нашем внешнем виде, даже если мы сами того не замечаем). Он выглядел так, словно собирался вот-вот отправиться на важную для него встречу. Наверное, пытался справиться с волнением (а заодно и убить время), снова и снова проводя бритвой по щекам и подбородку, причесываясь и опять ероша волосы, надевая то одну рубашку, то другую, комбинируя их с разными брюками, надевая и снова снимая пиджак — оценивая впечатление, которое производил в нем и без него. В конце концов он остался в пиджаке, словно хотел этим предупредить меня, что наша встреча будет не такой, как прежние, что она необязательно закончится в спальне, как это обычно бывало. Что ж, сегодня на нем пиджак, но кто сказал, что его нельзя снять и что его вообще нужно снимать?
Я долго не решалась, но потом все же посмотрела ему в глаза — взгляд его был, как всегда, мечтательным (или близоруким?), уже не напряженным, как во время нашей предыдущей встречи, особенно в последние ее минуты, когда все изменилось, когда он положил руку мне на плечо, словно давал понять, что может причинить мне боль, стоит ему слегка надавить. Я давно не видела его, все эти дни я, сама того не сознавая, очень по нему скучала (мы скучаем по всему, что было в нашей жизни, даже по тому, что длилось совсем недолго и к чему мы не успели привыкнуть, даже по тому, что было пагубно для нас). Потом мой взгляд скользнул ниже — туда, где были его губы (я не смогла удержаться — я так любила смотреть на них! Это сильнее меня, это как проклятие, в этом есть даже что-то унизительное).
— Давай не будем спешить. Отдохни немного. Отдышись, выпей чего-нибудь. Садись. Разговор у нас с тобой будет долгий, парой-тройкой фраз тут не обойтись. Так что, пожалуйста, сядь и наберись терпения.
Я присела на подлокотник дивана, не сняв жакета, словно сделала ему одолжение, словно собиралась через минуту встать и уйти. Он казался спокойным и сосредоточенным — он напоминал актера перед выходом на сцену: они вынуждены быть спокойными, потому что иначе бросят все и побегут домой смотреть телевизор. Он был совсем не таким, как утром, когда позвонил мне на работу и почти вынудил согласиться на встречу с ним. Сейчас не было ни властного тона, ни спешки, ни угрозы. Наверное, он был рад, что я все-таки пришла, что я снова у него в руках — в прямом и в переносном смысле. Но теперь я его не боялась: я понимала, что он мне ничего не сделает, потому что никогда ничего не будет делать сам. Если он решит расправиться со мной, то сделает это чужими руками и при этом не будет присутствовать. Он даже не будет знать, когда это произойдет: ему сообщат, после того как все уже будет кончено и ничего нельзя будет исправить. И у него будет возможность сказать: "Должно было быть другое время для этого слова. Ей следовало умереть после того, как закончится "сейчас".
Он сходил на кухню, принес бокалы, налил себе и мне. Других бокалов нигде не было видно — наверное, он не позволил себе выпить ни капли, пока ждал: не хотел потерять ясность мысли. Наверное, все это время он обдумывал, что скажет мне и как именно скажет. Возможно, даже заучил некоторые фразы наизусть.
— Хорошо, я села. Я тебя слушаю.
Он сел рядом. Слишком близко ко мне. В любой другой день я не обратила бы на это никакого внимания, это показалось бы мне нормальным. Но сейчас я чуть-чуть отодвинулась — совсем чуть-чуть: во-первых, не хотела, чтобы он заметил мое движение и встревожился, а во-вторых, мне было приятно чувствовать его рядом. Он мне все еще очень нравился. Он сделал глоток, достал из пачки сигарету, пощелкал зажигалкой, словно задумался о чем-то или собирался с духом перед долгим разговором.
Потом наконец закурил, провел рукой по подбородку (в этот раз даже голубизны не было — так тщательно он выбрился). На этом прелюдия закончилась, и он заговорил — с улыбкой, которую время от времени выдавливал из себя (словно каждые несколько минут напоминал себе о том, что нужно улыбнуться), но при этом очень серьезным тоном:
— Я знаю, что ты нас слышала, Мария. Слышала наш с Руиберрисом разговор. Бессмысленно отрицать и пытаться меня обмануть, как в прошлый раз. Я сам виноват — нельзя было разговаривать о том, о чем мы разговаривали, когда в доме кто-то есть, тем более когда в доме женщина, — женщина всегда стремится как можно больше выведать о мужчине, который ее интересует: чем он занимается, кто его друзья, что он любит и чего не любит, — одним словом, все. Просто потому, что хочет как можно лучше его узнать.
"Я была права: он готовился к этому разговору, — думала я. — Он перебрал в памяти каждое слово, сказанное нами в тот последний вечер, и пришел к правильному выводу. Хорошо еще, что он не сказал ‘‘о мужчине, в которого эта женщина влюблена".
Даже если он хотел сказать именно это, даже если это — правда. Или было правдой, потому что сейчас все изменилось. Но две недели назад все так и было, так что он совершенно прав".
— Но это случилось, и ничего уже нельзя поправить, — продолжал он. — Я признаю свою ошибку: я допустил, что ты услышала то, что не предназначалось для твоих ушей, узнала то, чего не должен был узнать никто и тем более ты: нам с тобой следовало бы расстаться легко, не оставив в душе друг у друга никакой отметины. ("У него на плече выжжена лилия", — подумала я). Из того, что ты услышала, ты, скорее всего, составила определенное представление о событиях, которые произошли несколько месяцев назад. Давай разберемся, что именно ты себе нафантазировала. И не нужно отпираться и лгать, что никакой цельной картины у тебя в голове не сложилось. Она сложилась, из этого мы и будем исходить. Наверняка ты сейчас считаешь меня чудовищем, и я тебя понимаю: то, что ты услышала, тебя потрясло. Я ведь прав? Я должен быть благодарен тебе за то, что ты, несмотря на все, решилась еще раз прийти ко мне, — не сомневаюсь, что это решение далось тебе трудно.
Я попыталась возразить, но он и слушать не стал: он собирался рассказать мне об убийстве, которое он совершил чужими руками. Он не был до конца уверен, что мне известно, какое именно преступление он совершил, и все равно хотел мне признаться, исповедаться передо мной. А может быть, он хотел рассказать об обстоятельствах, побудивших его решиться на тот шаг, хотел оправдаться, посвятить меня в подробности, которых я, скорее всего, предпочла бы не знать? Если я буду знать все детали этой истории, мне будет гораздо труднее не думать о ней и ничего не предпринимать — как я, собственно, до того дня и делала (не исключая возможности, что со временем я могу измениться, и неизвестно, как я тогда решу поступить): я затаилась и ждала, а дни шли один за другим. Это самый безболезненный способ избавиться от проблем: они растворяются, уходят сами собой. Мы знаем о них, мы думаем о них, но мы ничего не делаем, и они загнивают и разлагаются, оставляя после себя ужасающее зловоние. Но это уже можно перенести, с этим можно жить, это случалось с каждым. — Хавьер, мы с тобой об этом уже говорили. Я тебе сказала, что ничего не слышала, и ты не настолько мне интересен, чтобы…
Он не дал мне закончить, остановил взмахом руки. "Не прикидывайся, — говорил его жест, — не строй из себя дурочку". Он снова улыбнулся — на этот раз чуть снисходительно или иронично — посмеялся над самим собой: "Вот влип в историю по собственной глупости!"