— Не посылал, говоришь? А как же ты узнал, где я работаю? Только не надо мне рассказывать, что ты очутился в этих краях случайно. Я видела тебя, когда ты меня ждал. Сколько времени тебе пришлось ждать? Сегодня слишком холодно, чтобы по собственной воле долго стоять на улице. Да и не такая уж я завидная цель, чтобы так страдать из-за меня.
Когда Хавьер нас знакомил, он даже не назвал моей фамилии. Так как же ты мог вычислить меня, если он тебя не посылал? Что он хочет знать? Поверила ли я в его историю о дружбе и самопожертвовании?
Улыбка начала медленно сползать с лица Руиберриса (до этого он все время улыбался — наверняка и эту ослепительную белозубую улыбку в стиле Витторио Гассмана считал своим мощным стратегическим оружием. Он был похож на этого итальянского актера, и сходство с ним добавляло ему привлекательности). Улыбка не сползла до конца — верхняя губа так и осталась загнутой кверху, словно приклеенная (так бывает при нехватке слюны), и Руиберрису понадобилось некоторое время, чтобы вернуть ее в обычное положение, для чего он несколько раз сделал губами странное движение — так двигают мордочкой грызуны.
— Ты права, он тогда не назвал твоей фамилии, — на его лице теперь было выражение удивления, — но потом мы говорили с ним по телефону, и он несколько раз проговорился, так что у меня было достаточно информации, чтобы без труда тебя разыскать. Не нужно меня недооценивать: из меня получился бы неплохой сыщик. К тому же у меня везде и всюду свои люди. Да еще есть все эти новомодные штуки — интернет и фейсбук, так что, если о человеке хоть что-то знаешь, — ему не спрятаться. Ты, что, никак не можешь взять в толк, что с той минуты, как я тебя увидел, я места себе не нахожу? Не прикидывайся, Мария, ты прекрасно понимаешь, что ты мне офигенно понравилась тогда. И сегодня тоже очень нравишься, хотя сегодня мы встретились при совсем других обстоятельствах и одета ты не так, как в прошлый раз. Тогда я прямо обалдел. Честно тебе скажу: все эти несколько недель ты так и стоишь у меня перед глазами. Ты была такая клевая! — И он опять, как ни в чем не бывало, заулыбался. Он не стеснялся снова и снова возвращаться к той сцене, когда он увидел меня полураздетой, его не смущало то, что мне это воспоминание может быть неприятно, — в конце концов, он испортил тогда наше с Диасом — Варелой любовное свидание, и меня, по крайней мере, это очень огорчило. Конечно, на самом деле он ничего не испортил, но ведь мог испортить? Словарный запас Руиберриса выдавал его возраст куда очевиднее, чем внешность: в его речи встречались давно вышедшие из моды или уже почти вышедшие из употребления ("офигенном, "обалдел", "клевая") слова и выражения. — Вы говорили обо мне? С чего это вдруг? Мы с ним не афишировали наших отношений. Скорее, наоборот. Он был очень недоволен тем, что ты меня видел, что мы встретились у него дома. Разве ты не заметил этого? Не заметил, как он злился? Не могу поверить, что после этого он с тобой обо мне еще и говорил, — куда вероятнее, что он попытался забыть о той встрече…
Я умолкла, не договорив, — вспомнила о том, о чем не раз уже думала: Диас-Варела и Руиберрис наверняка пытались восстановить тот диалог, который вели, пока я была в спальне, и который я подслушала из-за двери. Им нужно было понять, что именно мне удалось услышать, что мне было уже известно. А потом, все тщательно взвесив, они решили, что лучше поговорить со мной прямо и все мне объяснить: придумать собственную историю или рассказать правду. В любом случае, версия, которую они мне собирались предложить, должна была быть лучше той, что уже появилась у меня. Поэтому Диас-Варела позвонил мне через две недели и попросил прийти. Так что они вполне могли разговаривать обо мне, а если так, то Диас-Варела вполне мог упомянуть и мою фамилию, и место работы. А Руиберрис, ни слова ему об этом не говоря, мог меня потом найти.
Не сомневаюсь, что этот тип ни у кого не станет просить разрешения, если ему понадобится познакомиться с какой-нибудь "бабой". Таким, как он, все равно, что эта "баба" — жена или невеста друга, им на это наплевать. Эти переступят через что угодно. И таких типов много, гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Так что, возможно, Диас-Варела и не подозревал о том, чем его приятель был занят в тот вечер.
— Ладно, пусть, — тут же продолжила я. — Он говорил с тобой обо мне. Вернее, о проблеме, которая со мной связана. Так ведь? Он был обеспокоен, рассказал, что я вас подслушала, что у вас будут большие неприятности, если я решу кому-нибудь обо всем этом рассказать — Луисе, к примеру, или полиции. Вы ведь поэтому обо мне разговаривали? Так ведь? А потом вы вместе придумали историю про меланому. Или это вам Видаль помог? Или, может быть, ты один все придумал — ты же человек изобретательный? Или придумал он? Не знаю, как ты, а он книжки читает, так что у него в запасе много всяких историй.
Руиберрис снова перестал улыбаться. На этот раз улыбка исчезла мгновенно, словно ее стерли тряпкой. Он посуровел, в глазах мелькнула тревога. Сразу перестав быть галантным (он даже свой стул от моего отодвинул — до этого он все старался придвинуть его поближе ко мне), он настороженно спросил:
— Так ты что, знаешь про болезнь? А что ты еще знаешь?
— В общем, он пересказал мне мелодраму целиком. Я знаю, что вы проделали с тем "гориллой" — и про мобильный телефон знаю, и про наваху. Диас-Варела должен быть тебе благодарен: ты сделал всю черную работу, пока он сидел дома. Руководил операцией. Тоже мне Роммель! — Я не смогла удержаться от саркастического тона: меня душила обида на Диаса-Варелу.
— Ты знаешь, что мы сделали? — Его слова прозвучали скорее как утверждение, а не как вопрос. Он несколько секунд помолчал, словно ему нужно было свыкнуться с этим открытием, — казалось, он действительно был потрясен. Быстрым привычным движением он опустил пальцами верхнюю губу (на этот раз она не прилипла, но все же чуть задиралась): наверное, хотел быть уверенным, что выражение лица у него сейчас серьезное. Он был взволнован, он не ожидал услышать от меня то, что услышал (если, конечно, он не притворялся и не разыгрывал передо мной спектакль). Наконец разочарованным тоном произнес: — Я думал, он этого так и не расскажет. Он говорил мне, что никогда не расскажет об этом. Сказал, что будет благоразумнее оставить все, как есть, и надеяться, что ты услышала не слишком много и не сможешь по обрывкам восстановить всю картину. Или просто на то, что ты будешь молчать. Порвать с тобой — это да, это он собирался. Уверял меня, что между вами нет ничего серьезного и что расставание будет безболезненным. Что ему достаточно будет перестать тебе звонить и не отвечать на твои звонки. "Она очень скромная, — так он сказал. — Она никогда ничего не ждет". Сказал, нужно постараться, чтобы она больше ничего не узнала, а о том, что уже знает, — забыла. Со временем она начнет сомневаться в том, что слышала, и в том, слышала ли что-нибудь вообще. "В конце концов, ей начнет казаться, что все это ей только померещилось, что она все придумала. Слуховые галлюцинации, и больше ничего". Из всего этого я сделал вывод, что путь свободен. Я тебя имею в виду. Я думал, что обо мне ты ничего не знаешь. Из того, что касается наших с Диасом-Варелой дел.
Он снова замолчал: что-то припоминал или о чем-то раздумывал, так что следующие слова произнес, словно говорил сам с собой, словно меня не было рядом:
— Мне не нравится, мне не нравится, что он не сообщает мне о том, что касается меня, что может мне повредить. Он не должен был рассказывать эту историю никому — это не его история, она в гораздо большей степени моя. Это я подвергался риску, это у меня, если что, будут неприятности. Его-то никто не видел. Мне совсем не нравится то, что он передумал и все тебе выложил. И к тому же меня об этом в известность не поставил. И я перед тобой выглядел полным дураком.
Он казался подавленным. Взгляд был отрешенным. Его пыл угас. Я подождала немного, прежде чем снова заговорить:
— Я с тобой согласна: признаваться в убийстве, которое совершил не один…Ему следовало посоветоваться прежде с остальными. Хотя бы посоветоваться, — не смогла я удержаться от иронии.