Но Франтишек, который не любил противоречить вышестоящим авторитетам и лгал лишь в случае крайней необходимости, на этот раз сказал правду: «Нет, пан профессор, я пойду на экономический».
Увы, все кончилось не философским и не экономическим, куда после выпускных поступал Франтишек, а театром; но тут необходимо сразу внести ясность — в театр его взяли не практикантом-актером, не помощником режиссера и даже не суфлером, ибо все эти должности требуют таланта или опыта, Франтишек же не имел ни того, ни другого, он стал монтировщиком декораций, или, как их называют в театре, монтом.
Случилось это вот как: весной 1968 года и до ушей Франтишекова папаши дошло наконец, что вокруг что-то происходит. В очереди за мясом пан Тихий, бывший владелец игорного зала «У желудя», шепнул ему, будто там, наверху, уже тянут из последнего и мелкие предприятия собираются вернуть частнику. Подобная возможность была на грани фантастики, но тем не менее папаша поверил. По зрелом размышлении он стал выделять из скромного семейного бюджета по сто крон в месяц на мультисервис, и в их двухкомнатной дейвицкой квартирке появился телевизор марки «Даяна». С его помощью папаша снова подключился к политической жизни (некогда он был членом Народной партии), не выходя, однако, за узкие рамки Муховой улицы и близлежащих питейных заведений. Теперь Махачек-старший, сидя за кружкой «Великопоповицкого козла» или «Пльзеньского Праздроя», произносил всякие-разные слова. Более того, однажды было замечено, что он, сидя за столом своей излюбленной пивной «В амбаре», грозит кулаком опущенным железным жалюзи на ее окнах и приговаривает: «Придется вам самим поднять эти решетки, не то заставим силой! И все дела!»
Эти слова определили судьбу Франтишека. Махачек-младший был обречен. В домкоме их порядком обветшавшего доходного дома нес службу некий пан Котятко, по совместительству юрисконсульт какого-то кооператива по использованию чердачных помещений под жилье. Сын бывшего владельца этого дома, он в том бурном шестьдесят восьмом исповедовал почти те же политические взгляды, что и Франтишеков папаша. Апрельские перемены, случившиеся без малого через год и вопреки всем прогнозам принесшие резкое изменение погоды, повергли пана Котятко в страшный шок и оглушили страхом. Подчиняясь инстинкту самосохранения, юрисконсульт Котятко настрочил письмо, хотя, естественно, его об этом никто не просил, и весьма оперативно отослал его в институт, куда поступал Франтишек. В письме в соответствии с истиной отмечалось, что Франтишек происходит из семьи классовых врагов, к чему он, д-р Котятко, от себя добавляет, что вышеуказанный абитуриент ни разу не продемонстрировал политической сознательности в той мере, чтобы рабочий класс мог ему доверять и дать в руки самое мощное оружие — образование.
Однако внезапно пробудившаяся и неумолимая бдительность и энтузиазм не спасли автора заявления от заслуженного вышибона с должности юрисконсульта, зато Франтишеку надежно перебили хребет. Было это, скажем прямо, не слишком справедливо, так как Франтишек против рабочего класса ничего не имел и, будь на то его воля, вывешивал бы Первого мая на окнах соответствующие лозунги, и не только в шестьдесят восьмом, но папаша, который в свое время запретил ему даже вступить в пионеры, этого ему просто-напросто не позволял. Франтишек, правда, хорошо учился, показывал отличные результаты на добровольных субботниках — «Даешь Прагу еще более прекрасную!», но этого сочли недостаточным для поступления в институт и вполне достаточным для монтировщика декораций, или, как принято говорить на театре, монта. Все, как видите, зависит от точки зрения.
— Что делать-то умеешь, парень? — гаркнул старший машинист сцены пан Кадержабек, к которому Франтишек явился первого сентября шестьдесят девятого, держа в руке газету с отчеркнутым карандашом объявлением. — Ну, скажем, держать баланс сможешь? — И, заметив полное непонимание в его взгляде, похлопал Франтишека по плечу. Это была первая рабочая рука, с которой тот пришел в соприкосновение. Приподняв шестиметровое полотнище, изображавшее стену мастерской с окном — декорацию из оперы Пуччини «Богема», бригадир показал на другой ее конец и сказал — Давай, друг, правой приподними, левой поддерживай и двинули вперед!