Тонда Локитек свое падение пережил, не утратив жизнелюбия и спокойствия духа. Он ставил декорации, будто сажал юные деревца в лесном заповеднике, малевал за десяток крон портреты завсегдатаев и случайных посетителей в винных погребках, а сейчас тащил ошалевшего и потрясенного всем виденным, а потому податливого Франтишека в театральный клуб и еще в дверях кричал прелестной барменше, которая разливала за стойкой красное вино и подогревала белые вареные колбаски-тальяны:
— Кларочка, гляди, кого я привел! Это Франтишек — наше молодое пополнение! Он сегодня же в тебя влюбится, как влюблены все мы! Но! Будь с ним поделикатней, Кларочка! Будь с ним поаккуратней, ведь он у нас еще девственник!
Актеры и актрисы, одни в цивильных костюмах, другие еще в гриме, с интересом оборачивались, а когда Тонда безжалостно добавил: «Ему всего восемнадцать, и зовут его Франтишек Махачек», к нему уже были обращены все взгляды.
Кларка мазнула Франтишека взглядом, который исходил, казалось, откуда-то из самых недр ее обширного декольте, налила им с Тондой два по двести красного и записала убытки на Франтишека — Тонда Локитек поспособствовал ему открыть счет в кредитной книге пани Клары. Впрочем, как сообщил по секрету Тонда, она была дама вполне обеспеченная, супруга весьма пожилого ученого с европейским именем, и работала в театральном клубе исключительно из любви к театру и молодым рабочим сцены: осветителям, оформителям и монтам. Тонда погладил ее вполне профессиональным жестом по тонкой, обнаженной выше локтя руке, подхватил оба бокала и уселся на самое лучшее место, на угловой диванчик, откуда был виден весь клуб. Притянув к себе Франтишека, он сказал:
— Садись, пей да гляди в оба, чтоб хоть немного понять, что собой представляет здешнее общество.
Франтишек послушно отхлебнул из бокала, как будто в бокале было не вино, а лимонад, и стал внимательно слушать высококвалифицированные отзывы и сообщения хорошо осведомленного Тонды. И, как он понял многим позже, его рассказ оказался насыщеннее и полнее любой театральной энциклопедии. Франтишек внимал, и блаженные волны познания убаюкивали и несли его от берегов серого и будничного существования в прошлом к пока лишь желанным горизонтам истинной жизни, полной большого искусства и приключений.
— Вон там, подле нас, — начал Тонда, снизив голос до шепота, — сидит Ярослав Вейр, в миру — Виммер. Он сидит один, потому что всех не переносит и все не переносят его. Сегодня он играет Макбета и, обрати внимание, пьет только содовую. И так из вечера в вечер. Но раз в квартал является сюда в театр, даже если в тот день у него нет репетиций и он не занят в спектакле, выпивает стопочку, но на одной не останавливается и надирается как свинья. Ходит на четвереньках и хватает статисток зубами за ноги. На другой день Вейр ничего не помнит, нас, работяг, величает «дети мои», а на сцене он — сам господь бог, сошедший с небес на грешную землю! Короче говоря, пан Вейр совсем другого поля ягода, чем, скажем, вон тот рыцарь печального образа, что сидит напротив нас и делает вид, будто повторяет роль. Уж этот не надерется ни в жисть! Ко всем обращается только «пан» или «барышня», в дверях всегда пропускает вперед, и никто ни разу не слыхал от него грубого слова. А вот это — Честмир Кукачка, его амплуа — садовники, камердинеры и прочие оруженосцы. Пока что все его роли сводились к «Кушать подано» или «Ваше величество, вам письмо» — ни словом более, и потому он считает себя жертвой интриг и строчит анонимки в Министерство культуры и приемную президента. От этого типчика держись подальше и будь всегда начеку. С нами, закулисной братией, Кукачка высокомерен и готов сожрать с потрохами.
Франтишек с ужасом разглядывал человека, на первый взгляд вполне благопристойного, о котором только что получил столь исчерпывающе нелестную информацию. Но Тонда любезно предупредил:
— Не лупи на него глаза, а лучше обрати внимание на кое-что поинтереснее, — и мотнул головой к двери, в которой в этот момент возникла высокая брюнетка.
Ее волосы блестели ярче, нежели грива победителя дерби, она была смугла и тонка, словно копченая рыбка-сиг, но у этой рыбки брюшко не было выпотрошено, и потому ничто не нарушало гармонии и совершенства. Ее красоту венчала теплая и нежная улыбка, открывающая зубки, белизной не уступавшие кусочкам сала в кровяных колбасках домашнего приготовления.
— Ну, что скажешь? — спросил Тонда Локитек тоном владельца беговых конюшен, выводящего на старт свою лучшую кобылку-трехлетку, и Франтишек не обманул его ожиданий, выдохнув обалдело: