— Полный отпад! Ну, я тащусь!
— Это Дарина Губачкова, получешка-полусловачка, самый красивый бабец в нашем театре, — продолжал Тонда дрожащим голосом и вдруг умолк, ибо каждое последующее слово могло бы стать лишь богопротивным кощунством.
В тот вечер благодаря Тонде Локитеку Франтишек узнал также старенького Эмиля Слепичку, народного артиста, которого помощник режиссера выволакивал на себе к самому выходу на сцену, а потом, когда тот заканчивал свою роль, подхватывал сразу же в боковых кулисах — Слепичка почти ничего не видел и не мог ориентироваться в полумраке закулисья. Сподобился Франтишек узреть также заслуженного артиста Милана Пароубека, который до последней минуты травит за кулисами анекдоты, а потом, как ни в чем не бывало, вылетает на сцену с воплем:
Познакомился, по крайней мере шапочно, с помощником режиссера, реквизиторами, осветителями и с самим режиссером Пржемыслом Пискачеком, инфарктного возраста холериком, который насиловал старушку Талию с неистовством пьяного моряка, лапающего подавальщицу в портовой харчевне.
«Макбет» в его интерпретации более походил на ярмарочный кровавый балаган, где летают жестяные бокалы и отрубленные тряпочные головы, хлещет клюквенная кровь из пластиковых пузырей, скрытых в костюмах актеров, и хор ведьм визжит, словно торговка в порыве страсти.
Покамест леди Макбет побуждала своего супруга к злодейским и властолюбивым акциям, Тонда Локитек успел прогулять Франтишека по всем помещениям за сценой, а в те минуты, когда Макбет пред духом Банко, уютно расположившимся в его кресле, извивался в судорогах страха и укоров совести, Тонда спустился с ним в трюм, а незадолго до того, как Бирнамский лес устремился к Дунсинанскому холму, взобрался по винтовой лестнице на самый верх к штанкетам, откуда, словно сверкающие нетопыри, свисали стальные тросы с закрепленными на них декорациями. На обратном пути они заглянули в репетиционные на втором и третьем этажах, в гримерные и раздевалки, и на всем пути их сопровождали характерные театральные запахи пыли, грима, дезинфекции и пропитанных потом костюмов. Франтишек дышал глубоко, как дышат в горах, и голова его кружилась от этого терпкого духа и выпитого вина. После спектакля монты опустили занавес, крикнули осветителю, чтоб гасил огни на сцене, переоделись и отправились в трактир на углу Долгой улицы и Староместской площади. По причине соседства с похоронным бюро с незапамятных времен ее прозывают харчевней «У гробиков». Здесь они заказали пива и рольмопсов, которых, естественно, не оказалось, закурили, скинули кто пиджак, кто свитер и заняли целых два стола, но места все равно не хватило. Там были Тонда Локитек с Франтишеком и пан Грубеш, бывший дантист, ныне коллекционирующий картины, подле них расположились юрист-недоучка Вацлав Марышка и поэт-песенник Йожка Гавелка. За соседним столом сидел писатель-неудачник Гонза Кноблох, этот все время заводился и возникал, покрикивал на художника и беглого учителя — молчаливого Ладю Кржижа; над всеми ними витали их судьбы, несбывшиеся мечты и неутоленные желания, в их разговоры вплеталось жужжание бормашины, звенели гитары и шипел пар. Да, пар, ибо среди них находился также бывший машинист, не заметивший красного глаза семафора и пустивший под откос скорый, битком набитый школьниками. И хотя он давно уже отмотал свой срок и документы у него были чистые, ему мерещились синие мигалки санитарных машин и белые носилки. Он отгонял эти жуткие, преследующие его повсюду видения, на работе вкалывал что было сил и глушил себя алкоголем.
— Итак, господа, — вскричал Тонда Локитек голосом, сделавшим бы честь самому народному артисту Эдуарду Гакену, — кому позволяет здоровье и чьи финансы не поют романсы — прошу!
Левой рукой он сгреб кружки, сдвинул их на край стола и прочно уперся в столешницу локтем правой.
— Я жду, господа, я жду! — выкрикивал он, как на конском аукционе в Напаедлах, и отбрасывал волосы со лба. — Для начала ставлю десять поллитров против трех! Но впредь работаю только за монету, в натуральную величину!
— Ну, давай, обреченно откликнулся Ладя Кржиж. Все свободные дни он покорял песчаниковые холмы и горы Чешского Рая, а по вечерам писал их маслом — на полотне, вырезанном из старых, отработанных декораций, — придавая им формы обнаженных женских тел. — Угомонишься по крайней мере, бросил он, — иначе от тебя житья не будет.