— Слышь, ты, — сказал Тонда Локитек в необычном для него смятении, — у меня тут с семи до восьми кое-какие дела. Самое большее до полдевятого. К девяти ворочусь. Вместе сработаем светлячков, а потом — ступай себе.
И Франтишек ответил:
— Как знаешь, мне не к спеху.
Первый акт балета прошел без сучка без задоринки. Франтишек, примостившись в проходе на прихваченном в раздевалке стуле, весьма скептически поглядывал на все эти пируэты, па-де-де и прочие кренделя, что выделывали на сцене глупышка Жизель, изменник Принц и ревнивый Охотник. Строго стилизованная балетная красота его не трогала, балет его душой не владел. Грацию, легкость и воздушность движений он видел через призму судорожных усилий и крайней усталости балерин и танцовщиков, чего, по его мнению, в искусстве быть не должно.
Зато Тонда Локитек покидал сегодня здание театра с тяжелым сердцем. Его душили бурные предчувствия и галстук, надетый в ближайшем подъезде. По дороге в «Общественный дом» ему пришлось сделать три остановки — в гриль-баре «У красного орла», в винарне «У пороховой башни» и в бистро, том, что напротив кафе «Париж», где при помощи двойной порции рома он попытался приглушить робость, чтобы впервые предстать пред очи многочисленной родни своей возлюбленной, родни состоятельной и без исключения занимающей высокие посты, но тем не менее, как его заранее ободряла Вероника, любящей рабочий класс, хотя и платонически.
Самоутвердившись таким вот манером, с опозданием и не слишком твердой походкой Тонда Локитек добрался до Грегрова зала, где происходило торжество. Вероника, тоже промешкав пятнадцать минут, только-только осушила слезы и уже подняла руки, чтобы извлечь из рояля фирмы «Petroff» первые звуки Концерта Рахманинова. Напряжение в полупустом зале достигло апогея. Тонда Локитек на мгновение замер в дверях и окинул взором публику, поглядывающую на него враждебно и презрительно. Поймав взгляд своей избранницы, счастливый и отчаявшийся, обиженный и любящий, он ощутил, как что-то в нем почти явственно хрустнуло и сломалось, а Верунькины руки на несколько секунд замерли в воздухе, словно крылья подбитой птицы. Но тут же, упав на черно-белую клавиатуру, разметали автоматной очередью тишину, заряженную статическим электричеством.
Двенадцатиглавый семейный дракон, оккупировавший весь седьмой ряд, выпрямив напрягшиеся спины, застыл, подобно мораванам у стен летнего дворца «Гвезда», и, дрогнув вдруг, как от электрического разряда, глаз с Тонды, однако, не спустил. Из его полуоткрытых пастей вырвалось пламя.
Тонда, конечно, святым Георгием не был, он был всего лишь бродячим рыцарем Ланцелотом, потерявшим коня, и стремился во что бы то ни стало избегнуть прямой стычки с более сильным врагом. Поэтому он отвел взгляд от дракона, за спиной которого, подобно змеиным яйцам, там и тут темнели островки учеников и профессоров консерватории, а также случайных посетителей, и храбро двинулся прямиком в первый ряд, зияющий, как и пять последующих, пустотой. Тонда остановился только в середине ряда и сделал жест в сторону рояля, подобный жесту царствующего главы семейства, собравшегося за ужином. Провинциализм и затхлый запах нафталина сбились в воздухе в особо взрывчатую смесь.
Тонда Локитек приподнял руками воображаемые фалды фрака и уселся на избранный им стул, который соединялся с соседними длинной рейкой, пропущенной между ножками и перекладинами, но, плюхнувшись всеми своими девяноста килограммами живого веса скорее на спинку, нежели на скрипучее сиденье, тем самым сместил центр тяжести и потерял равновесие. Ноги, утратив шаткий контакт с навощенным паркетом, секунду, как в состоянии невесомости, свободно плавали в пространстве, но наконец по баллистической кривой последовали за его телом, опрокинувшимся вместе с двадцатью скрепленными между собой стульями назад. Увы, Тонда Локитек не сразу рухнул на пол. Его полету помешал второй ряд. Но по законам логики завалился и он. Ряды ложились, подобно кеглям в кегельбане, сшибаемые мастерски пущенным шаром. Шаром на сей раз был Тонда Локитек, а поваленные ряды ставила не автоматическая «рука», но враждебная родня, плотно засевшая в седьмом ряду и остановившая лавину стульев исключительно своими коленями и телами выше средней упитанности.
Грохот падающих рядов и вопли публики заглушили музыку Сергея Рахманинова, и потому могло показаться, что несчастная пианистка на сцене изображает пантомимический этюд, но искусство в конце концов победило. Вероника, по лицу которой снова катились слезы, душой не приняла катастрофы в зале и, устремив взгляд в никуда, минуя время и пространство, продолжала свой страстный фортепьянный марафон.