— Шейх, быстро! Уважаемые гости прибыли!
А Шейх не торопится. Свое дело знает.
— Не нудзно шпешить. Мне-то что до того, что они увадзаемые, — говорил он с улыбкой.
И никто не сердился. Все знают: в течение скольких лет ни на одной свадьбе не лопнул ни один чайник, ни один гость не остался без чая.
Пьет он только пиво. Немного, всего две бутылки. Хозяева празднества всегда оставляют для Шейха его долю. Перед тем как гости расходятся, Шейх пьет пиво прямо из горлышка и тут же начинает танцевать. Танцует до исступления, так что на губах выступает пена.
А все вокруг хлопают в ладоши и кричат:
— Давай, Шейх!
— Молодец, Шейх!
Шейх, ободренный выкриками, смелеет и вовсю топает ногами.
Иногда молодые шутники окружают Шейха.
— Ну… а твою свадьбу когда сыграем, Шейх?
Шейх высовывает язык и улыбается.
— Давай и тебя женим, а? Найдем тебе подходящую женщину.
— Мне не женщину, а девушку! — опять высовывает язык и улыбается Шейх.
— Ишь чего захотел! Девушка-красавица как увидит тебя, так ее тут же удар хватит, и попадет она в больницу!
Шейх не обижается. А может, он вообще не знает, что такое обида. Знай себе улыбается.
Мы устраивали поминки — прошло двадцать дней со дня смерти матери. Чуть забрезжил рассвет, к нам явился Шейх. Походка у него вразвалочку. Пришел в одной рубашке.
— Вот и Шейх пожаловал! — сказал кто-то. — Ну-ка присмотри за самоваром.
Но Шейх не направился к самовару, стоявшему в углу двора. Ни на кого не глядя, поднялся по ступенькам на веранду и прошел в комнату матери.
— Эй, Шейх, ты куда? — сказал кто-то, преграждая ему путь. — Ведь там сидят старики.
— Пусти! — крикнул Шейх, выпучив глаза. Затем вошел в комнату матери и внезапно кинулся на пол.
— Мама! — прохрипел он. — Ма-а-ама!
Схватив пятерней рубашку за ворот, сдернул ее с себя и разорвал в клочья, могучие загорелые плечи его вздрагивали, в уголках дрожащих губ выступила пена.
— Мама! Мама!
При каждом слове «мама» он бился головой об пол и молотил по нему кулаками. На лбу у него выступила шишка.
— Мама! Куда же вы ушли, мама!
Все оцепенели, увидев, как горько плачет Шейх, который раньше никогда не плакал. Кто-то хотел поднять его с пола, но он оттолкнул его.
— Оставьте его одного! — шепнул кто-то. — Пусть поплачет.
Через несколько минут он встал пошатываясь. Ни на кого не глядя, вышел из комнаты, спустился во двор и ушел.
ТОЙ[15]
Прошлой весной, когда я поливал цветы перед нашими воротами, подъехал новенький «Москвич». Из машины вышел какой-то парень могучего телосложения. Я не узнал его.
— Бог в помощь, большое у вас хозяйство! — пробасил незнакомец.
И тут я вскрикнул от удивления:
— Ой, никак Той?
Да, это был Той. Как же он вымахал, какие же у него длинные руки, ноги! Совсем еще недавно был сопливым пацаном.
— Приехал повидаться с мамой Пошшой! — сказал он с ласковой улыбкой, которая так не вязалась со всем его обликом. Шагая широко, он вошел во двор и столкнулся лицом к лицу с матерью.
Странно, но она узнала его сразу.
— Ой, да это же наш Той, как хорошо, сын, что ты к нам пожаловал!
Тою пришлось низко нагнуться, чтобы мама поцеловала его.
— Машину купил, — сказал он, улыбнувшись снова. — Хочу, чтобы вы благословили покупку. И покатать вас хочу.
Той усадил маму на переднее сиденье и с полчаса катал.
Мне не понравилось, что мама, словно дитя малое, катается на чужой машине.
— Надо же, какой здоровый стал, — радостно сказала мама. — В столовой, оказывается, работает, шеф-повар. Дай бог ему счастья!
Той стал часто захаживать к нам.
И всякий раз, когда я видел его, вспоминалось детство. Той был самым щуплым и тихим среди нас, мальчишек. За нашим домом лежал довольно большой пустырь. Ребята из окрестных мест приходили сюда пасти скотину. Было шумно и весело. Той приходил издалека — аж из самого Бешкургана — и приводил с собой такую же тихую, как и он сам, безрогую коровенку.
У каждого сезона свои игры: ранней весной — «чижик», бумажные змеи, летом — футбол, поздней осенью — лянга… Только двое ребят не участвовали в наших играх. Это Ходжа, у которого были какие-то особенные глаза, они смотрели на мир так задумчиво и грустно. И Той. Ходжа сам не хотел играть, а у Тоя была причина: надо же кому-то пасти скот. То и дело чья-нибудь бродяга корова или чья-нибудь шкодливая коза норовили забраться в посевы. И тогда наш джурабаши, у которого на верхней губе уже проступал темный пушок и ломался голос, приказывал: