Алимардана окликнули. Он обернулся и увидел Мутала Кадырова. На нем был серый джемпер, плотно обтягивающий худощавое и мускулистое, как у спортсмена, тело. У Мутала еще не было и намека на брюшко, хотя он был немногим моложе Алимардана: сейчас ему тоже, должно быть, около тридцати.
— Можно мне к вам сесть?
— Садитесь! — Алимардан пожал плечами. — Я не откупил столик.
— Я в Наманган ездил, — словно не замечая его недоброжелательного тона, сказал Кадыров. — Вернулся этим поездом, зашел позавтракать, смотрю, вы сидите…
Алимардан выпил еще коньяку и раздраженно отвернулся. Он не скрывал, что не любит этого парня, встречаясь с ним, отворачивался, не здороваясь. Конечно, он понимал, что так тому суждено было быть: чья-то звезда закатывается, чья-то восходит, но Мутал наглядно втоптал его ногами в грязь, смешал с прахом, а сам все сиял на небосводе — неизменно, как и в первые месяцы славы, любимый публикой.
— Вы ждете кого-то? — спросил Мутал.
— Тебя! — усмехнулся Алимардан. — Расскажи мне про систему Станиславского, что ли… Вообще, проведи разъяснительную работу!..
Опустив глаза, Мутал промолчал. А Алимардана мучила ненависть.
— Никого не ожидаю!.. — продолжал он. — Гляжу на людей вот. И тебе советую: посмотри! На концертах они на тебя смотрят, а теперь ты на них полюбуйся. Ты ведь любишь их?..
Алимардан выпил еще, а Муталу официантка принесла заказанное, и он стал есть рубленый бифштекс.
— Люблю… — ответил вдруг Мутал.
— Вот и молодец! — удовлетворенно захохотал Алимардан. — Это ты сейчас говоришь, пока они тебе цветы носят. А когда они забудут тебя?..
— Тогда посмотрю, как будет. Но думаю, что не изменюсь: я же не ребенок, чтобы сегодня любить одно, а завтра другое.
Алимардан снова захохотал и, намазав кусок хлеба горчицей, стал жевать его. На глазах у него выступили слезы.
— А за что их любить? — продолжал он. — За то, что в твоем бифштексе мяса чуть больше, чем в моем куске хлеба? А? За то, что вот среди этой толпы едут люди, которые где-то в Новосибирске втридорога будут сбывать прошлогодние яблоки таким же людям, как они?.. За то, что вон та красавица сейчас целует мужа, а завтра, на курорте, будет целовать любовника?..
Мутал, не отвечая, пожал плечами.
— Ты еще простофиля! — сказал Алимардан. — Подожди, жизнь стукнет тебя мордой об стол — откроешь глазки!..
Они долго молчали… Мутал съел бифштекс, выпил кофе с молоком, закурил.
— Мне очень жаль, Алимардан-ака, что у вас так вышло… — сказал, наконец, Мутал. — Я очень любил вас, ваши песни. Я учился у вас петь и быть искренним на сцене… У меня есть все ваши пластинки, я их часто слушаю… — он помолчал, вздохнул и продолжал: — А люди разные… Есть и такие, как вы говорите. Их много, я знаю… Ну, а другие? Моя мать… После смерти отца она не вышла замуж. Тогда мне казалось, что так и должно быть: раз она моя мать, значит, должна жить ради меня. А ведь она овдовела совсем молодой… Но вот я женился сам, у меня есть дети. И только теперь я понял, как нелегко было матери отказываться от своего счастья ради меня… Таких матерей много…
Алимардан уже не слушал его. Он вспомнил свою мать, ее любовь к нему, ее заботы, за которые он так и не смог отплатить, не успел украсить ее старость. Вспомнил, как несколько лет назад, когда он стал встречаться с девушками и, случалось, задерживался, мама, взяв фонарь, выходила к калитке и, сев на землю, поджидала свое дорогое чадушко… И ни слова упрека!.. А сейчас ее пыльный портрет висит в огромном запущенном доме, и чадушко ее не порадовало бы маминых глаз! Почему-то следом за матерью он вспомнил Шавката, его пухлые ручонки, тянущиеся к его лицу, черные улыбающиеся глазки, румяные губы, пускающие пузыри. Сейчас его мальчик уже большой, ходит, лепечет что-то.
Сердце у Алимардана сжалось, и, чтобы не расплакаться на глазах этого выскочки, он встал и ушел.
Шел по улице, неуклюжий в своем демисезонном пальто, и упрямо думал, что дождется все-таки. Все-таки дождется! Мукаддам рано или поздно придет к нему: есть ребенок, она любит его, своего мужа. Такая сильная, преданная любовь не могла пройти из-за глупости. Мукаддам вернется к нему!..