— Не твоя тетка сажала это дерево! — У отца дрожали усы. Когда он сильно сердился, у него обычно дрожали, подергиваясь, усы. — А ну-ка убирайся отсюда, да поскорей.
— А то что? — спросил Далавай, сверкая серыми глазами, затем зашипел, как разъяренный гусь: — Только тронь! Сгною в тюрьме весь твой род!
— Вон отсюда! — Все тело отца сотрясала дрожь.
— Вы слышали, товарищ Ташев? Запомните и эти слова! — Далавай пятился к двери, не переставая обращаться к гостю. — И это запишем, все запишем!
Мать, жалобно причитая, повисла на плече Далавая:
— Простите его, ради бога. Пусть еще выше будут ваши чины и положение.
Далавай резким движением сбросил ее руки со своего плеча. Мать кинулась к человеку в полушубке.
— Товарищ начальник, не принимайте близко к сердцу, не обижайтесь на мужа, у него случайно вырвались эти слова.
— Не унижайся! — закричал отец, и от его голоса задребезжали замерзшие стекла окон.
Брат, что лежал в беспамятстве, вздрогнул, открыл глаза и стал озираться вокруг.
— Воды, — попросил он хриплым голосом.
Снаружи послышался глухой топот копыт. В доме стало тихо. Отец все еще стоял посередине комнаты и тяжело дышал, усы у него дергались, мать бессильно опустилась у порога, старший брат, стоя у окна, наблюдал, что происходит снаружи. Заскрипела люлька, захныкал младший братишка. Но мать не поспешила, как обычно, к нему, осталась на месте.
— Плохи дела, — произнесла она тихо.
Отец постоял, постоял, затем молча вышел из дому. Через некоторое время с огорода послышался стук топора.
Древесина карагача горела долго и давала такой же жар, что и урючина. Под сандалом стало тепло, мы ожили, лица наши раскраснелись. Только отец ходил мрачный, насупленный. Я целый день был взвинченный. А мать неотлучно сидела у все еще температурящего брата, тяжело вздыхала и время от времени шептала: «Господи, пронеси!» Ужин готовила сестра. Вечером состояние брата ухудшилось. Теперь он не бредил, только часто-часто дышал, словно задыхаясь, временами испуганно вздрагивал. Мать беззвучно плакала, жалобно поглядывала на отца. В конце концов отец надел свой ветхий ватный халат-чапан, нахлобучил на голову шапку. Мать вопросительно посмотрела на него, он коротко бросил:
— К Ачинска!
— Не придет. — Мать безнадежно покачала головой. — Кому охота в полночь тащиться по такой погоде.
Отец хлопнул дверью и ушел. В доме воцарилась тревожная тишина. Было слышно лишь тиканье ходиков и частое прерывистое дыханье больного брата. В стекла ударялись крупные сухие снежинки. Из щелей несло холодом. Разомлев от тепла, я незаметно уснул. Проснулся от лая собаки и услышал голос отца, отгоняющего прочь собаку. Кто-то топтался, отряхивался в сенях. Через некоторое время в комнату вошел отец, изо рта у него вырывались клубы пара. Вслед за ним вошел Ачинска. Он был одет в длинную шинель, уши обмотаны шарфом. Хотя он был не в белом своем халате, я сразу узнал его по пенсне. Усы отца, брови доктора побелели от инея.
Мать вскочила с места и поздоровалась. Ачинска сбросил шинель прямо у порога. Затем размотал шарф, и его седые редкие волосы упали на лоб.
— Как в Сибири! — сказал он, почему-то улыбаясь.
Он присел возле сандала и, отвернув край одеяла, сунул руки под столик, чтобы согреть их.
Только теперь я увидел в руках у отца небольшой баул.
Согрев руки, Ачинска стал протирать стекла пенсне.
— Иссик сув бар? — спросил он, обращаясь к матери. — Горячая вода имеется?
Мать побежала подкинуть жару в самовар. Доктор снял рубашку с брата и стал выслушивать его. Недовольно покачал головой, лицо его напряглось. Вынув из чемодана блестящую металлическую коробку, достал оттуда шприц, набрал в него лекарство. Я ожидал, что сейчас брат закричит от испуга, но, даже когда доктор, приспустив его штаны, сделал укол, брат не закричал, только заворочался, и все. Наверно, он даже не почувствовал боли.
— Ничего, — сказал Ачинска, утешая отца и мать. — Якши бола. Поправится.
И действительно, через некоторое время брат открыл глаза. Но когда врач сделал ему второй укол, он так разревелся, что невозможно было его остановить.
— Все, все, — сказал Ачинска, улыбаясь. — Угил бала йигламайди. — Мужчины не плачут.
Затем они вместе с отцом сидели за сандалом и пили чай. Говорили о том, что война закончилась, теперь хлеба будет больше, жизнь станет лучше, и так далее, и так далее. Ужасно хотелось спать, глаза мои слипались, но я мужественно держался, мне важно было узнать, что еще собирается делать врач с моим братом. Отец в разговоре как бы между прочим упомянул и о сегодняшнем неприятном для нас происшествии. Ачинска нахмурил брови, задумался. Голубые глаза его стали серьезными. Но в конце концов он небрежно махнул рукой: