Лицо матери прояснилось. Она проворно вскочила на ноги и забежала в худжру. Далавай посмотрел ей вслед. Отец все так же теребил край скатерти, пальцы его едва заметно дрожали. В тот же миг мать вынесла тот самый мешочек, который нынешней ночью отказался взять Ачинска.
— Вот, уважаемый, — сказала мать, ставя мешочек с сушеным урюком перед Далаваем. — Сухой-пресухой. Сахарный сорт. Для себя сушили. Отец постарался.
Далавай недоуменно смотрел то на мать, то на мешочек, затем громко расхохотался. Из его серых глаз полились слезы. Он смеялся, ударял кулаком по столику, тело его сотрясалось от смеха, желтое лицо стало краснее свеклы. Мать, удивленно приоткрыв рот, смотрела то на отца, то на Далавая, рука ее судорожно комкала ворот платья.
— Ой, ой, ну и проказница, сноха, ну и рассмешила! — говорил Далавай, задыхаясь от смеха. — Ну и простушка же ты! Я сказал «сухих», так она вынесла сушеный урюк. Вы только поглядите! Поглядите! Я сказал «сухих»… «Сухих»…
Он взглянул на отца и осекся. Отец весь напружинился, от гнева по его лицу пошли красные пятна.
— Значит, тебе сухого? — сказал он хрипло.
Далавай перестал смеяться.
— Не мне, а товарищу Ташеву, — сказал он, нахмурив рыжие брови. — Мне вас жалко, брат, детей у вас целый подол.
— Значит, вам нужно сухого! — сказал отец скрипучим голосом, в котором явственно прорывалось возмущение. — А может быть, вам пригодится и это? — Он показал на низ живота. Если отец бывал на кого-нибудь очень рассержен, он пускал в ход слово «подлец», в крайнем случае обрушивал на голову того страшные проклятья, но чтобы он выразил свое негодование таким вот образом, я видел впервые. И мать, и больной брат, опирающийся спиной о подушку, и я испуганно замерли.
— Ах, вот ты как заговорил! — Серые глаза Далавая вспыхнули недобрым огнем. — Ну, пеняй на себя! — Сказав это, он вскочил с места. И отец вскочил. Мать с криком бросилась отцу наперерез.
Далавай решительно сунул руку во внутренний карман кожаного пальто и швырнул на скатерть какую-то бумагу.
— Не явишься послезавтра в указанное место, пришлю милицию! Или сгною тебя в тюрьме, или не носить мне свое имя.
Мать зря боялась. Отец и не подумал бросаться на Далавая. Пока тот натягивал валенки, он стоял как вкопанный посередине комнаты, тяжело дыша, усы его, как всегда в такие минуты, дергались.
Далавай ушел, и наступила тишина.
— Теперь все, — простонала мать. — Теперь он не оставит нас в покое, пока не засадит за решетку. — Она жалобно, умоляюще посмотрела на отца, который все еще стоял посередине комнаты, весь дрожа от гнева. — Родной мой, одумайтесь, успокойтесь, пусть они насытятся нашими слезами и кровью. Давайте продадим шалчу[41], а вырученные деньги отдадим им.
Осенью собирались сыграть свадьбу сестры. В приданое ей отец купил эту шалчу, о которой, как я понял, и говорила мать.
— Почему? — вскричал отец, садясь у края сандала. — Почему?.. Почему я должен давать взятку? Почему? Взятку дает нечестный человек. Взятку берет тоже нечестный человек. Понятно? Взятку бессовестный человек дает бессовестному человеку! Понятно или нет? Почему я должен поступиться своей совестью и дать взятку взяточнику? Почему?
Он, словно потеряв рассудок, при каждом «почему» грохал кулаком по шаткому сандалу. Бумага, которую Далавай швырнул на скатерть, упала, орехи и джида разлетелись в разные стороны.
— Нет! — сказал отец, задыхаясь. — Не дам я взятку. Пусть лучше засадит за решетку. Пусть привяжет к жерлу пушки и выстрелит.
Младший братишка, который лежал в люльке, видно, испугался криков отца и пронзительно заплакал. Опечаленная мать присела около него, дала ему грудь. Отец долго сидел молча, облокотившись о край сандала и закрыв руками лицо. Руки его все еще дрожали. Наконец он решительно встал, лицо его пылало гневом. Мать испуганно глядела, на него.
— Куда? Успокойтесь, возьмите себя в руки.
— Пойду к Ачинску, — тихо сказал отец. — Попрошу составить жалобу. В Москву отправлю.
Он надел свой ветхий стеганый халат и ушел. Вернулся после полудня и принес аккуратно исписанный русским текстом листок.
Как я узнал позже, отец поступил правильно. Его потаскали две-три недели по всяким учреждениям и потом оставили в покое. Только Далавай все-таки отомстил отцу, но случилось это гораздо позднее, когда Далавай стал сборщиком налогов. Но о том, как Ачинска помог ему, отец долго рассказывал людям.