САМЫЙ ТЯЖКИЙ ГРЕХ
О том, что наступила осень, можно догадаться, взглянув на руки кишлачной детворы. Мы взбираемся на орешину, но орехи еще не совсем созрели, они еще в молочной зеленой кожуре. А очистить орех от такой кожуры дело нелегкое. Находишь битый кирпич и трешь об него орех. В конце концов показывается желтая скорлупа. Но и руки уже успели стать такими коричневыми, словно их вымазали хной. И тогда можешь хоть тысячу раз пытаться отмыть их, привлекая на помощь глину и грязь, — ничего не выйдет. У молочного ореха есть одно достоинство: он бывает тяжелым. Если хорошенько обточить его с обоих концов и смазать жиром, то он превращается в гладкий шарик-биту, и его можно запускать в игру. Чем он меньше, тем лучше. Он с треском угождает в большие орехи, а в него самого попасть трудно. В этой игре выигрывает тот, кто большее число раз попадает орехом в орех соперника. Победитель забирает выигранные орехи себе. Игра игрой, однако у ореха есть еще одно достоинство: он утоляет голод. Съешь штуки четыре — и полдня ходишь сытым.
…Я часто думаю: хорошо, что в тяжелые послевоенные годы, когда еще жили голодно, были у нас ягоды и фрукты. Как-никак это помогало людям держаться на ногах. Ранней весной готовили сумалак, кашицу из пшеничного солода и муки, затем созревал исмалак — туркестанский шпинат, затем, глядишь, тутовник. И урюк… Позднее — яблоки, виноград, осенью орехи. И еда, и игра.
Однажды я, Ходжа, Той и Вали целый день играли в шарик-биту. Своей маленькой битой я выиграл целую тюбетейку орехов. В игре участвовал наш джурабаши[8], он проиграл полный карман орехов.
Вечером я пришел домой радостный, с полной тюбетейкой орехов. Слышу, из кухни доносится монотонный звук, — это мама готовит в деревянной ступе хлебное толокно.
Почему-то мама часто готовила толокно. Причину этого я понял позже. Не потому, что хлеба было много, а, наоборот, потому, что его не хватало. Толокно очень сытное. Стоит съесть две ложки, запить яблочным чаем, и ты наелся.
Я зашел в кухню и протянул маме тюбетейку с орехами.
— Где взял? — спросила мама, пристально глядя мне в глаза.
— Выиграл. Возьмите, добавьте в толокно.
Я знал, что вкус у толокна с орехами совсем другой. К нему примешивается вкус масла.
Мама взяла орехи и похлопала меня по плечу.
— Иди, потерпи немножко, я сейчас все сделаю.
Я пошел и сел на супе возле хонтахты[9]. На дастархане[10] не было ничего, кроме двух пиалушек, перевернутых вверх донышками, и чайника. Через несколько минут мама принесла на блюде толокно. Съев одну ложку, я вдруг хватился своего шарика-биты. Пошарил в одном кармане — нет, в другом — тоже нет.
— Что случилось? — спросила мама, видя мою растерянность.
— А где моя бита?
— Какая бита?
— Та, которой я выиграл!
У меня сердце ушло в пятки. Что, если мама расколола мою биту вместе с другими орехами?
С толокняной кашей во рту я побежал на кухню. В углу я увидел половинку кирпича, а рядом с ним тешу, ручной инструмент типа топора. Я порылся в битой скорлупе и нашел полированную скорлупу своей победоносной биты. В отчаянии я крикнул:
— Что вы наделали?
Со стороны супы донесся мамин голос:
— Что случилось?
— Что вы наделали? — крикнул я еще раз. — Что вы сделали с моей битой?
Мама подошла ко мне.
— Вот, — сказал я, показывая скорлупу. — Вы раскололи мою биту!
Мама улыбнулась.
— Откуда ж я знала. Ты же ничего не сказал. Не огорчайся, сынок, старший брат сделает тебе другую.
Я еще пуще разозлился из-за того, что мама улыбалась.
— Не надо мне другой! Не надо! — кричал я, топая ногами. — Этой битой я выигрывал.
Мама погладила меня по голове.
— Я ведь правда не знала, сынок. Ты сам дал мне тюбетейку и не предупредил. Пойдем, попей чайку! — Она взяла меня за руки и привела к супе. Пододвинула ко мне блюдо с толокном: — Садись, поешь. Небось проголодался!
Я отодвинул от себя блюдо.
— Не буду!
Мама опять пододвинула блюдо ко мне.
— Ешь, сынок, вкусно.
— Не хочу! Не хочу! Не буду! — Я с размаху ударил по блюду рукой, и оно упало сначала на супу, а затем на землю.
Внезапно в маминых глазах вспыхнул гнев. Она занесла ладонь над моим ухом. От страха я закрыл глаза. Нет, она не ударила меня. Только прошептала, дрожащими губами:
— Ведь это хлеб, глупец! Какой же ты совершил грех!
Она медленно спустилась с супы на землю. Сгребла рукой вывалившуюся кашу, но она была перепачкана землей. Затем подняла голову и поглядела на меня. В глазах ее были боль и упрек.