Раз в неделю непременно приходит посылка от прихожан Зориной церкви в Огайо, которых она почти не помнит. А ее мачеха, Маргерит, та просто спятила. За месяц прислала шесть коробок, битком набитых всякой всячиной. Я прекрасно понимаю, что плакаться тут нечего, но не буду душой кривить: я в этом доме уже не звезда. Все прожекторы направлены на Иеремию.
Одно могу сказать определенно: не знаю, правда, как это у нее получается, но после возвращения из родильного дома Зора умудрилась сбросить почти восемь килограммов, а Иеремия тянет на три сто пятьдесят. А месяца через полтора она скинула еще килограммов шесть. По ее словам, кормление грудью очень этому способствует. И еще одно — эта „Нивея", должно быть, помогла: у нее и следа от жировых складок не осталось, во всяком случае, их не больше, чем до беременности. На животе уж точно; в жизни ничего подобного не видел.
К марту Иеремия уже заметно покоричневел. Чуть темнее Зоры, но не такой черный, как я. По мне, так лучше некуда. А выглядит он — хоть голосовать иди! Маленький мужчина! И я ему очень признателен, что больше он не вопит по любому поводу. Честно говоря, он ночью теперь не просыпается, но Зора не хочет переносить кроватку в его комнату, пока не убедится, что он в полной безопасности. Когда же это будет? Но я помалкивал.
Когда мальчонка просыпается, он голоса не подает. Иногда я прохожу и вижу, как он лежит себе, сучит ножонками и рожи корчит. Штуковина у него болтается — что надо: значит, весь в папу. Сегодня утром я проснулся и вижу: кроватка ходуном ходит; Зора за день так намоталась, что спит без задних ног. Ну, я поднялся, вынул его из кроватки и положил к себе на колени. Проверил подгузник, — конечно, мокрый, как всегда. В жизни не менял этим зассанцам пеленок, но не будить же Зору из-за такого пустяка. Вытащил я из него памперс, но он же секунды спокойно полежать не может, и мне никак сухой под него не просунуть.
Смотрю я на него и говорю:
— Как бы малость проветрить эту пипиську?
А малыш чмокает себе губами и ухом не ведет; пришлось сесть спиной к стене и посадить его на колени. Заметьте: этот пройдоха пытается стоять! Честно! Да он головку-то держать не может, а тут смотрю, хрюкает, пукает и пытается стоять. А в палец мой вцепился — не оторвешь. Ну и хватка! Этому малышу — самое место на Олимпийских играх. Уж я об этом позабочусь.
Я явно перехвалил этого сукиного сына. Не успел я и глазом моргнуть, как он перестал дрыгаться, застыл и уставился на меня. Я-то уж размечтался, что это он мне улыбнуться пытается — приятное, так сказать, сделать хочет, — но не тут-то было. У него на уме оказалось совсем другое. Я ему улыбаюсь — рот до ушей: „тю-тю-тю" всякие там и козу; только вдруг пипка у него встала, и струя прямо на меня.
— Зора! — завопил я. — Забирай этого зассанца! Ах ты, сукин сын, — давясь от смеха, ругался я.
А он как ни в чем не бывало снова стал прыгать и приседать.
— Что происходит? встрепенулась Зора.
— Да возьми, говорю, этого зассыху.
— А где его памперс?
— Да я поменять никак не мог. Вот, возьми.
Передав ей сынишку, я пошел привести себя в порядок. Вернувшись, увидел: Иеремия у нее под бочком, сосет и причмокивает. Я не я, если вру: хотел бы я быть на его месте.
Когда я сегодня вернулся, дома были только Зора и Иеремия.
— Фрэнклин, ты должен это увидеть. Смотри!
— Подожди минутку. Я еще в дверях.
— Но это надо увидеть сейчас, потом будет поздно.
Я стоял и ждал. Зора что-то там ворковала, но хоть убей, не мог я рассмотреть ничего необычного.
— Ну, ты видел?
— Да что видел?
— Он улыбается!
— Да-да, — соврал я. — Удивительно! А что на обед?
— Спагетти и тефтели.
— Опять?
— Я устала, а потом я наготовила на два дня.
— Ты же дома целый день, неужели нельзя состряпать обед?
— Ты не знаешь, что я делаю целый день! Заботиться о ребенке — это не то же, что слоняться по дому. Кстати, угадай.
— Что?
— Папа хочет, чтобы я с Иеремией приехала к ним в Огайо на недельку. Он уже билеты купил. Мы отправляемся послезавтра.
— Ты со мной даже не посоветовалась!
— Что значит „не посоветовалась"? С каких это пор я должна просить у тебя разрешения?
— А что я должен здесь делать один, пока вы будете там?
— Фрэнклин, ради Бога! Ты же знал, что я хочу съездить домой до того, как выйду на работу. Так что не изображай такого удивления.
— Ну так счастливого пути! А я пошел под душ. Да, минутку. Можно тебя спросить? Ты мне сегодня дашь поиграть по случаю твоего отъезда?
— Я запишу это в календарь, Фрэнклин. Идет?
— Когда ты этому парню начнешь давать бутылочку?
— Зачем?
— Да я как ни гляну, ты все кормишь его. Сколько он уже весит?
— Четыре триста шестьдесят пять. По правде говоря, я сегодня купила ему немного детского питания. Я так устаю, что хочу начать подкармливать его парой бутылочек в день, пока не отниму от груди.
— Правильно.
Я поднялся наверх и пустил горячую воду. Это ж надо, целую неделю! Что прикажете мне делать без нее?
Когда мы улеглись в постель, я спросил, нельзя ли перекатить Иеремию в его комнату, хотя бы ненадолго. Зора заколебалась, но все же согласилась. Честное слово, даже не знаешь с чего начать, если не спал с женщиной чуть ли не три месяца. Я и не знал, встанет ли Тарзан, но он прямо-таки порадовал меня. Но Зора все испортила.
— Фрэнклин, ты меня раздавишь, я дышать не могу. Ты всей тяжестью на меня навалился. Ты бы хоть сбросил часть.
— Что это значит, бэби?
— Просто прошу тебя малость похудеть. Ты набрал несколько килограмм, сам знаешь, и я дышать не могу.
Потом заплакал Иеремия, и Зора посмотрела на меня. Даже без слов было понятно: „Мне надо идти!" Я отвалил, мой член — тоже.
Зора явно радуется поездке. А выглядит она — неслыханно! Слишком даже хороша, сказал бы я. Мне кажется, ей больше и худеть не надо. Она сейчас в прекрасной форме. Ну, конечно, Зора у нас звезда, и она имела храбрость заявить мне, что, как вернется, вступит в клуб здоровья, совсем новый и недалеко от дома. Хотел бы я знать, где это она берет деньги, но спросить не осмелился. Впрочем, если он только что открылся, там большие скидки для вступающих. Я даже проверил на всякий случай, и, честно говоря, сам бы не прочь вступить в него. Однако меня как-то угораздило ляпнуть ей, что я не хочу, чтоб она вступала в мой клуб, и теперь мне неудобно вступать в этот. Впрочем, может, все это ерунда, и надо вступить? А вдруг тут что-то не чисто? А если ее в этом клубе привлекает совсем не спортинвентарь Наутилус и хренова сауна? О, Господи, не заводись, Фрэнклин! Остынь, приятель.
За всю неделю она ни разу не позвонила. Хотел бы я знать, чем это она занимается, особенно если учесть, что у нее там постоянная нянька. Неужели совсем не скучает по мне? Ах да, у нее там Иеремия! Она только им и живет. Меня так и подмывало найти на вечер девицу, чтобы перепихнуться. Но каждый раз, возвращаясь домой с работы, я чувствовал себя настолько разбитым, что сил не было даже дойти до бара. Так что все семь дней я только и делал, что лопал тунца прямо из банки, спагетти, которое на вкус было лучше, чем мне казалось, закусывал сардинами, крекерами и вареным рисом. Вылакал еще пару бутылок „Джека Дэниэла". Вчера я полез под душ, и вдруг меня словно что-то ударило: задница у меня стала больше, чем у Зоры! Я на весы. Мать твою! Когда это я успел набрать целых десять килограммов? Ни хрена себе! Стоит ли удивляться, что Зора не горит желанием водрузить на себя такую тушу! В рабочей одежде и свитере и не видно, что я так раздобрел. А всему виной этот проклятый алкоголь; даже штукатурные плиты не помогают. Талия расплылась к чертям собачьим. То-то бабы на улице перестали последнее время оглядываться на меня. Раньше, бывало, из машин посматривали, прохожие глазели. А теперь все! Те денечки прошли. Ну нет! Да чтоб я, Фрэнклин Свифт, превратился в тушу жира, когда моя баба, родив ребенка, уже снова сияет как звезда! Дудки!