В сабвее я вдруг почувствовала такой стыд и вину, будто бросила собственного ребенка. Я с ним всего четыре месяца, а уже отдала в чужие руки. Я смотрела на женщин в вагоне и думала о том, что многие из них, наверное, тоже оставили где-то своих малышей, как это сделала я. Неужели они сейчас испытывают то же, что и я? Или я просто дура? Меня мучил еще один вопрос: интересно, эти женщины, сидящие в поезде и читающие романы или „Нью-Йорк таймс", работают по необходимости или потому, что сами хотят? Я заплакала и никак не могла успокоиться. Хотела бы я найти способ оставаться с ним дома хоть первый год — просто чтобы узнать его как следует, увидеть его первые шаги. Я молила Бога, чтобы он не дал мне упустить этот миг.
В школе было то же самое. Все мне обрадовались.
— Мисс Бэнкс, говорят, у вас ребенок. Он такой же красивый, как вы? — спросил один мальчик.
По голосу я не поняла кто, но, кажется, это был Люк, про которого девчонки говорили, что он по уши в меня влюблен.
— А поет он так же потрясно, как вы? — спросила Мария.
Я только смеялась в ответ.
— А хорошо быть замужем? — полюбопытствовала Коринфия, упершись подбородком в кулаки.
Меня так и подмывало ляпнуть: „Хотела бы я сама это знать", но вместо этого я сказала:
— Великолепно.
Никаких особых событий не было: обычный школьный день. Я хотела позвонить Мэри во время перерыва и спросить ее, как дела, но опасалась, чтобы она не подумала, будто я чересчур нервничаю из-за малыша. Когда кончился последний урок, мне пришлось засесть за бумаги; их оказалась такая уйма, что раньше полпятого я не могла освободиться. Обычно я ухожу из школы в три сорок пять. Мне не терпелось поскорее добраться до Мэри. Когда я вбежала, Иеремия сидел на коленях у одной из девочек. Ей было десять лет.
— Добрый день, мисс Зора.
— Привет!
— Все было прекрасно, Зора, — сказала Мэри, — просто удивительный ребенок! Плачет, только когда мокрый или голодный, да?
— Надеюсь, да.
Я стала упаковывать Иеремию.
— Может, вам лучше оставить бутылочки в холодильнике. Вы принесли столько, что на пару дней за глаза хватит, — засмеялась Мэри. — От этих молодых мамаш с ума сойти можно. Вот что я еще скажу вам, дорогая: если не поленитесь занести коробку памперсов и оставите их здесь, да малость запасной одежонки — это сэкономит вам уйму времени, и не придется таскать все это каждое утро.
Я тут же согласилась, признав, что это отличная идея и что именно так я и буду делать впредь.
О компенсации Фрэнклин даже не заикнулся, но выглядел он вполне сносно. Правда, валяясь целыми днями на постели, он еще растолстел и совсем расплылся.
Я ему и предложила:
— Может, ты будешь забирать Иеремию днем, раз я отвожу его к Мэри утром? По-моему, это разумно, правда?
— Может, и так, какая разница.
— Ты сегодня столярничал?
— У меня нет ни материала, ни баксов, чтоб его купить. Я задумал потрясающую стенку, куда поместятся все книги, и новую раму для постели — такую, чтобы я там нормально помещался, — но на все нужны деньги, черт бы их побрал.
— И сколько?
— Ну, видишь ли, я хотел бы отделать все „Формикой", ты же знаешь, я халтурить не люблю. Я говорю о настоящей мебели, такой, которой можно гордиться. Пару сотен, но для начала и сотни более чем достаточно.
Я пошла за сумочкой и достала сотню, поскольку мне сегодня выдали деньги. С чего я сдурила — ума не приложу: срок квартплаты на носу, а от него сейчас доходов никаких, так что придется платить мне. Опять двадцать пять! Мне уже плохо становится от одного его вида: как ни приду домой, он торчит перед телевизором.
— Спасибо, бэби. Это будет конфетка, клянусь.
Когда я пришла на следующий день, Фрэнклин трудился над своей мебелью.
— А где Иеремия? — спросила я.
— Ах ты черт! — воскликнул Фрэнклин. — Ведь помнил, что должен что-то сделать. Я сейчас сбегаю, малыш.
Он забыл!
— Ничего, — только и сказала я, — ничего.
— Завтра обязательно заберу. Обещаю. Прости, я заработался, и просто из головы вылетело. Понимаешь, пришлось менять все размеры. Не обижайся!
На следующий день он не забыл, но Иеремия напрудил лужу, а Фрэнклин якобы не сумел поменять пеленки и так и оставил его на кровати. Я опять промолчала.
Мне надо было в прачечную-автомат; я набила бельем коляску из магазина, а сверху водрузила Иеремию на детское сиденье. Фрэнклин стащил ее вниз. Я выстирала пять смен белья, пришла домой и приготовила обед.
К июню все это, кажется, дошло до предела. Когда я спрашивала Фрэнклина, почему он не может присматривать за Иеремией, забирать его от Мэри или отвозить к ней, раз уж он все равно целый день дома, он отвечал:
— Меня в любой момент могут вызвать по телефону и предложить работу. Что я тогда буду делать? Может, прикажешь сказать, что я сижу с ребенком?
У меня минуты свободной не было, чтобы сходить в свой спортклуб, а если я и улучала минутку, то возвращалась оттуда без рук, без ног. Я уже подумывала, где бы провести лето, но тут узнала, что ни о какой компенсации за травму не может быть и речи. Оказывается, он напился на работе, и травма произошла по его вине, о чем он умолчал. Поскольку у меня не было выбора, я записалась в летнюю школу. Деньги нужны были позарез. Гипс уже сняли, но Фрэнклин так увяз в своих столярных работах — а книжный шкаф действительно получался знатный, превзойдя мои ожидания, — что попросил меня потерпеть еще несколько недель, пока он не закончит кровать.
Я, как последняя дура, согласилась.
Несколько недель затянулись до сентября. И тут только до меня дошло, что он просто не хочет идти работать. Я еще должна была это понять и принять. Ведь он столько делает по дому! Но, черт побери, все шло наперекосяк! Я все еще любила его, это ясно, но мы плыли куда-то не туда. Вернее, топтались на месте. Я хотела, чтобы он работал и чтобы я снова могла гордиться им. Пусть он докажет, что я строю дом не на песке, желая провести с ним остаток жизни. Когда мы встретились, Фрэнклин вдохнул в меня бодрость и энергию. Прежде я возлагала на него большие надежды, а сейчас — увы! — никаких. Наверное, самое обидное во всем этом — знать, что у Фрэнклина есть талант, но он совершенно не использует его, — разве что делает для нас эту мебель.
Признаюсь, мне стало с ним тягостно. Уверена, что действую ему на нервы, но и он меня раздражает. Я часто спрашиваю себя: если б я так же, как и он, сидела без работы, проявил бы он ко мне такое понимание, какого требует от меня? Одно несомненно: с марта только я одна оплачиваю квартиру и все остальное, и мне это уже не по силам.
— Фрэнклин, нам надо поговорить, — сказала я ему в субботу утром после того, как попросила его присмотреть за Иеремией. Мне нужно было сходить в прачечную, а он отказался.
— Почему? — спросила я.
— Потому что я буду работать электропилой и дрелью и не услышу, если он заплачет. К тому же я не хочу, чтобы древесная пыль летела ему в глаза. Возьми лучше его с собой… О чем ты хочешь поговорить?
— Обо всем.
— О, только, ради Бога, не заводи речь о моей работе. Об этом я и сам все знаю. Прежде чем ты опять заведешься, я вот что тебе скажу. Колено у меня еще не зажило как следует. Я пока не могу идти на стройку и таскать кирпичи и прочую дрянь, а то, чего доброго, они свалятся мне на голову. Неужели ты этого хочешь?
— Нет, но ты мог бы делать что-то другое…
Но он не дал мне договорить.
— Что — другое?
— Не знаю, Фрэнклин, но я больше так не могу. Я тащу на себе все, а уже приближается день квартплаты. После того как я отдам деньги Мэри, за квартиру, на питание, полсотни тебе на дерево и на карманные расходы, знаешь, сколько останется у меня в конце месяца?
— Нет. А сколько?
— Шестьдесят восемь долларов. Это не дело, Фрэнклин, и ты сам это прекрасно понимаешь.
— Но ведь я почти заканчиваю кровать, а потом сразу начну искать работу. Если не можешь подождать еще несколько недель, не знаю, что и сказать тебе.
— Но ты то же самое говорил в июне.