— Не можешь сделать чуть потише? — спросила она.
Я неохотно умерил звук.
Она сняла с Иеремии комбинезон, поставила его на пол, и он заковылял ко мне. Я посадил его на колени.
— Фрэнклин, ты знаешь, какое сегодня число?
— Да, а что?
— Ты сказал, что уедешь к Дню Благодарения, но даже не начал собирать вещи.
— Кто-то другой должен въехать сюда в этот день?
— Не шути так.
— А ты не наседай на меня.
— Ты сам сказал, что уезжаешь, у меня ведь тоже есть свои планы.
— В эти планы входят субчики вроде тех, что на календаре?
— Чего ты несешь, какой календарь?
— Да вон, у тебя под носом; если не хочешь, чтоб я тебе шею свернул, забери его поживей отсюда к чертям собачьим. Не нарывайся, слышишь! Я еще не уехал, а ты уже в дом такую мерзость тащишь.
— А кто тебе разрешил вскрывать конверт?
— Я!
— А кто прислал тебе приложение к журналу „Плейерс" — календарь с голыми бабами, который ты тут же повесил в своей мастерской?
— Не твое дело! Говорю тебе, чтоб через пять минут его здесь не было, иначе пожалеешь.
Она вскочила и спрятала его, потом вернулась и забрала Иеремию.
— Мне еще нужно время.
— Зачем?
— Чтобы съехать. У меня не все выяснилось; как только выяснится, я уеду.
— Когда же это?
— Точно не знаю.
— Фрэнклин, я так не могу. Это нечестно!
— Жизнь вообще нечестная штука. Но вот что я тебе скажу: веди себя прилично, пока я тут, и никаких номеров вроде сегодняшнего не выкидывай, а то у меня руки чешутся поучить тебя уму-разуму.
— Ты угрожаешь?
— Думай сама!
Зора пошла на кухню готовить обед. Зазвонил телефон, и она ответила. Я выпивал, а она все болтала и болтала, словно меня здесь не было. Я теперь, кажется, начинаю понимать, как это можно любить и ненавидеть одновременно. Очень уж тонка чертова грань! Я слышал, как она смеялась, кормя Иеремию. Наконец Зора повесила трубку и понесла его в ванную купать, перешагнув через мою ногу так, словно я мебель.
Клянусь Богом, в этот момент я готов был убить ее.
31
Отправившись на кухню за бутылочкой для Иеремии, я прихватила заодно нож для резки мяса и сунула его под мышку. И не сказала „Спокойной ночи" Фрэнклину, а вернулась наверх, изо всех сил стараясь унять дрожь в коленях. Я не знала, что он замышляет и на что способен. Иеремия уже спал, когда я вошла в его комнату, поэтому я забрала бутылочку с собой. Потом подумала: если Иеремия будет со мной здесь, Фрэнклин едва ли решится обидеть меня. Поэтому, сунув нож под подушку, я перенесла Иеремию к себе и положила его рядом с собой. А потом стала ждать.
Фрэнклин ставил старые песни о любви — песни, под которые мы любили друг друга: „Португальскую любовь" Тины Мэри три раза подряд; „Висперсов", Аль Джарро, Стиви Вандера и Джеффри Осборна. Я лежала с открытыми глазами, слушая и вспоминая. Невозможно поверить, до чего мы докатились. Этот человек внизу был совсем не тем, в кого я влюбилась. Он, конечно, отец Иеремии, но не его папа. Но когда же все это случилось? И как я это прозевала?
Я услышала скрип иглы по пластинке. Он переставлял пластинки, даже не замечая, что царапает их. Значит, уж очень пьян. Теперь звучала Тина Тернер „Что может поделать с этим любовь?".
Я лежала и плакала: уж слишком хорошо мне было известно, что делает с людьми любовь. Все, что угодно. Он ставил эту пластинку раз десять — и на полную мощность. Я хотела попросить его сделать потише, но не рискнула.
Потом музыка замолкла.
В это время сердце мое начало бешено колотиться: я поняла, что он идет сюда. Я сунула голову под подушку, положила руку на нож и лежала, затаясь и ожидая, когда откроется дверь. Вдруг маленькая ручонка коснулась моей спины и ко мне прижалось тельце Иеремии. Когда я открыла глаза, из окна струился солнечный свет.
— Доброе утро, пука-пука, — улыбнулась я, и он засиял, ну, точь-в-точь как его папа.
Может, Фрэнклин решился наконец и ушел совсем. Однако, спустившись вниз, я увидела его на полу. Он распростерся, как огромный черный кит, на островке из конвертов от пластинок. В комнате стоял тяжелый дух, как в баре, рядом с ним валялась пустая бутылка из-под бурбона. Он закашлялся во сне, но не проснулся.
Я на цыпочках обошла его и приготовила все для Иеремии, собрав ему все не на один день, а на несколько. Придя к Мэри, я рассказала ей о том, что произошло у нас с Фрэнклином.
Забежав по дороге в ресторан, я позвонила в школу и соврала, что заболела. Потом позвонила Порции, выложила все начистоту и спросила, могу ли я пожить у них денек-другой, пока не соображу, что делать дальше. Она велела ехать прямиком к ней.
Место оказалось замечательное. Квартиру они полностью оплатили, и Порция была счастлива. Прямо позавидуешь!
— А где ребенок? — спросила я.
— С мамой Артура. Представь себе, они любят малышку без памяти и всегда рады забрать ее, так что у меня есть немного свободного времени для себя.
— Здорово!
— Значит, этот черномазый засранец избил тебя?
— Нет, но угрожал.
— Ну так брось его, раз он не хочет уматывать сам подобру-поздорову.
— Но как?
— Да получи этот чертов предупредительный ордер. Полиция заставит его убраться.
— Но его имя в договоре.
— Подумаешь, делов-то! Он тысячу лет не платил за квартиру, да еще угрожает тебе, так что ты напугана до смерти. Им этого более чем достаточно.
— А сколько длится весь этот процесс?
— Да уж придется часами в очереди выстаивать. Но ты же в самом деле боишься домой возвращаться?
— Ну да.
— Значит, занимай очередь. Ничего не поделаешь. Он, сама понимаешь, не единственный сукин сын. Кофе будешь?
— Спасибо, нет. Лучше поеду и сделаю все разом.
— Ах ты черт, тебе же придется возвращаться в Бруклин, ты забыла? Знаешь, где Семейный суд?
— Знаю.
— Ну, вот там.
Порция ушла в свою школу, а у меня не было сил подняться, и я стала смотреть „мыльные оперы", чего обычно не делала. Когда Порция вернулась домой, президент Рейган проводил пресс-конференцию по всем каналам. Господи, а я даже не голосовала. Артур приготовил обед, и я пыталась есть, но не могла. Наконец, легла на диван и уснула.
Утром я отправилась на метро в Бруклин; мне казалось, что я никогда не доеду. В суде я появилась в пять минут десятого. Впереди было всего три-четыре человека. Что я должна говорить? Лучше всего правду, решила я. И оказалась права. Мне дали ордер и велели предъявить его Фрэнклину. Хотела бы я знать, как это сделать?
Чуть не полчаса я просидела в приемной, размышляя. Как же все это глупо, думала я. Глупо, глупо, глупо! Я пошла в телефонную будку и позвонила Фрэнклину.
— Где ты была? — спросил он.
— Не имеет значения, — ответила я.
— Что ты хочешь доказать, Зора?
— Фрэнклин, ты так запугал меня, что я и дня не останусь с тобой в одном доме.
— А кто просил тебя приносить в дом мерзкий календарь с голыми мужиками?
— Я хочу, чтобы ты сегодня же уехал.
— Ах, вот что! Ты приказываешьмне уехать, так?
— Да.
Он расхохотался.
— Не думала я, что мы докатимся до этого, Фрэнклин, поверь мне. Я с самого начала полюбила тебя, и ты это прекрасно знаешь. Я всячески пыталась понять тебя, поддержать, но все это ни к чему не привело. Ты стал нетерпимым, злобным и ленивым, и я не могу с этим примириться.
— Брось ты мне эту лапшу на уши вешать. Я сказал: уеду, когда буду готов.
— У меня предупредительный ордер.
— Что?
— Я в суде, ордер у меня на руках. Если ты не уберешься до завтра, придет полиция и заставит тебя это сделать.
— Как, ты хочешь сказать мне, что пошла к белому, чтобы он вышвырнул меня отсюда? К проклятому белому? Все вы, суки, одинаковы, чтоб вам пусто было! Так знай: я забираю половину всего, что здесь мной куплено. И еще запомни: катись ко всем чертям вместе со своим белым.
Он бросил трубку.
Я села в метро и вернулась к Порции, хотя была в десяти минутах ходьбы от Мэри и мечтала повидать Иеремию. Но я не хотела рисковать. Вдруг я испугалась, не объявится ли там Фрэнклин, и, приехав к Порции, позвонила Мэри. Оказалось, что он не приходил, а если и появится, его не впустят и Мэри скажет ему, что Иеремии у нее нет. Я поблагодарила ее и немного успокоилась.