Рождество было плохое.
Я на месяц задержала квартирную плату, но меня это не беспокоило. Я купила полутораметровую елку, и хотя на улице два дня не переставая лил дождь, решила устроить праздник без Фрэнклина. Я одна втащила ее на второй этаж и полночи украшала голубыми и золотыми шарами и мигающими лампочками. Блеск фольги и мерцающие огоньки буквально заворожили Иеремию. Я купила ему семь игрушек, вельветовый комбинезончик, первую в его жизни пару голубых джинсов, рубашечки, пижамку и красные тапочки с молнией.
На Рождество, видя, как Иеремия рвет оберточную бумагу и коробки и пытается засунуть их в рот, не обращая внимания на подарки, я упорно ждала звонка. Но его не было.
В канун Нового года я сидела с детьми у Порции и Артура, которые уехали.
Я положила Иеремию и Сьерру на огромную кровать с балдахином и накрыла их белым стеганым одеялом, а сама пошла в гостиную и села у окна. Тишина пугала. Я включила радио и нашла станцию с музыкальной программой. Анджела Бофилл пела „Я пытаюсь". Слова проникали мне в сердце, и я стала подпевать ей.
Дотянувшись до радио, я выключила его, подошла к окну и почти настежь открыла его. Стояла сырая холодная ночь. Снаружи потянуло живительной свежестью. Чуть не целый час я просидела у окна, слушая шум машин, проносящихся на огромной скорости, и разглядывая крошечных человечков, спешащих закончить до полуночи свои дела. Небо было цвета морской волны; с него падал мелкий снег.
Я встала, надела пижаму и налила себе стакан имбирного эля. Потом взглянула на часы: без пяти двенадцать. Вернувшись в спальню, я включила телевизор. За окном раздавались взрывы шутих. На Таймс-сквер начали отсчет до Нового года: четыре минуты. Новый год!
Мне стало больно.
Я смотрела, как падает снег, и позвякивала льдинками в стакане.
Три минуты.
Многие навеки вместе, а я здесь снова одна-одинешенька.
Сотни шутих рванули в небо, разрываясь с оглушительным шумом.
Осталось две минуты.
Я стянула одеяло с подбородка Иеремии.
Одна минута.
С экрана телевизора доносились крики и шум; потом я увидела, как упал большой красный шар.
Я повернулась к своему малышу: на меня не мигая смотрели две черные блестящие бусины.
Я взяла его с кровати, прижала к груди и прошептала:
— Счастливого Нового года, Иеремия.
Он закрыл глазки, и я нехотя уложила его. А мне так надо было держать кого-то в объятиях! Сьерра не пошевельнулась.
Я пыталась уснуть и забыться, но не могла. Я массировала голову, чтобы избавиться от невыносимого напряжения, но ничего не помогало. В окно, сквозь тучи, светила луна. Я не могла оторвать от нее глаз. Лунный свет словно проникал в меня, и мне казалось, что я проваливаюсь в пустоту. И тут я громко крикнула:
— Да провались все пропадом!
Как бы воочию я увидела их всех: не только Фрэнклина, но Дилона, Перси, Шампаня и Девида. Всех мужчин, с которыми я была связана последние десять лет. Сколько раз, мучительно напрягаясь, я пыталась проникнуть в сердце каждого из них, разделить их мечты, взглянуть на мир их глазами? Сколько раз я старалась раствориться в них и встречала утро опустошенная, как сейчас? Сколько же можно отдавать себя? Разве не пришло время понять, что пора остановиться? Что же мне делать с любовью, переполняющей мое сердце? Есть ли мужчина, готовый принять ее, отозваться на нее и полюбить меня такой, какая я есть, навсегда? А как быть со страстью, от которой сейчас сжимается мое сердце? Что делать с ней? Ждать, когда кто-то придет и отогреет меня? Сколько еще разочарований предстоит мне пережить? Да есть ли на свете тот, кто не обманет меня?
Фрэнклин.
Разве не воспаряли мы с тобой? Не я ли дарила тебе весну зимой? Разве я не зажигала для тебя радугу и не делилась с тобой дарами моей души? Я дала жизнь твоему сыну, потому что люблю тебя. Я не покидала тебя, когда ты был сломлен, потому что любила тебя. Я была верна тебе всегда, потому что любила тебя. Так скажи мне, ради Бога, неужели этого мало?
32
На этот раз меня, кажется, достали по-настоящему. И самым подлым образом. Напустить на меня белых! Она знала, что делает. Знала, как больнее ударить, чтоб я с катушек слетел ко всем чертям. Уж кому-кому, а Зоре известно, как я к ним отношусь. Я бросил трубку, и комната так и поплыла у меня перед глазами. Да, я угрожал ей, но, честно говоря, ничего такого не имел в виду. Разве она не видела, как я мучаюсь? Нет, конечно, — она ведь и не смотрела на меня. Я, правда, ляпнул тогда, что сматываюсь, но очень надеялся, что она попросит меня остаться. Но она не попросила. Зоре уже осточертели мои выходки, а мне — ее.
Сидел я, сидел в этой квартире, глядя на все, что сделал здесь своими руками, а потом машинально, как заведенный, отправился в винную лавку, купил бутылку „Джека Дэниэла" и по дороге в „Только на минутку" вылакал ее. Как она могла это сделать? Зора думает только о себе и своем мальчишке. Разве так поступают с тем, кого любят? Мне казалось, что в жизни все бывает; бывает хуже некуда, и все же можно пройти через самые крутые моменты, но, может, я ошибаюсь. Добравшись до бара, я сел за стойку и стал ждать. Рано или поздно он объявится; это как пить дать. Кто-то постучал пальцем по моей голове: ну, вот и Джимми.
— Из-за чего это ты как побитая собака? — спросила Терри.
— Из-за всего, но, надеюсь, не из-за тебя.
— Я пришла спасти тебя. — Она наклонилась и чмокнула меня в щеку.
На этот раз я не сопротивлялся. Я был так сломлен, что прижал ее к себе и поцеловал прямо здесь в баре.
Терри даже опешила и отступила.
— Фрэнки? Да что с тобой? Ты что, восстал из мертвых?
— Я здорово влип, Тереза.
— Ну и?
— Мне нужно где-нибудь перекантоваться несколько недель.
— Так ты просишься ко мне?
— Я знаю, что вел себя как последнее дерьмо последний раз, но сейчас все изменилось.
— Послушай, Фрэнклин, мы не дети, чтоб водить друг друга за нос. Эта женщина, видать, разбила тебе сердце, и нечего притворяться, будто я тебе нужна. А если тебе нужна крыша над головой, ты ее получишь, Договорились?
Я посмотрел на Терезу и подумал, что совсем не знаю ее.
— Спасибо, Тереза, Я тебе этого не забуду.
— Так когда же ты хочешь перебраться? Сейчас?
— Нет, не сейчас. Я должен закончить кое-какие делишки. Когда ты уходишь на работу?
— У меня три дня свободных.
— Ну, так жди меня сегодня вечером или завтра.
— Ах ты, черный сукин сын!
А вот и Джимми.
Я повернулся к нему и глазам своим не поверил. Джимми похудел килограммов на двенадцать, а то и на все пятнадцать.
— Эй, Джимми! Как поживаем, старина?
Тереза похлопала меня по плечу, попрощалась и ушла.
— Ты что, ослеп, что ли? Так-так, старина. Хорошо. Как делишки?
— Мне кое-что нужно, — сказал я.
— Да не крути ты, Фрэнки, что именно?
— Все и ничего. Наркота.
— У тебя что, с мозгами не в порядке? О чем это ты?
— Ни о чем, старина. Так у тебя есть или нет?
— Это из-за той бабы, что ли?
— Может, да, а может, нет. Что баба, мир на ней клином не сошелся!
— Никак она тебе сердце разбила, а, старина? Что ты ей такое сделал, Фрэнки? А?