— Бонита?..
— Да, Бонита. Без фамилии… Элина, радость моя, ты меня слышишь? Плохие времена кончились, кончился кошмар. Я забираю тебя домой, и тебя будут лечить лучшие врачи, ты скоро поправишься, и будешь веселенькая, и снова пойдешь в школу, и снова будешь играть… Разве не чудесно? И ты снова будешь жить под крылышком у своей мамы, и ничего никогда больше с тобой не случится, — ты меня поняла? Почему ты ничего не говоришь, Элина?
Элина, запрокинув головку, молча смотрела на мать. Как чудесно — точно в новом сне — снова видеть оживленное красивое лицо матери, смотреть, как ее яркие губы раскрываются в улыбке, обнажая белые зубы. Губы Элины тоже разомкнулись, ротик раскрылся. Но во рту было очень сухо. А в глубине, в глотке, саднило — точно пузырь прорвался и засох.
— Твоя учительница так по себе скучает, душенька… Все эти недели она волновалась не меньше меня… Вы можете себе представить, как они там, в школе, волновались, — сказала мать Элины, слегка повернувшись к доктору, — особенно та женщина, при которой Элину выкрали… Вы же понимаете, всего этого могло и не случиться, моя дочь могла быть сейчас вполне здоровой, если бы та женщина честно выполняла свои обязанности и следила за площадкой для игр… Уж можете мне поверить, у нее неприятности только начинаются. А что до моего мужа, если его когда-нибудь поймают… Ну как могла полиция упустить его? Ведь его фотография вот уже два месяца как разослана повсюду! Но я нисколько бы не удивилась, если бы он оказался здесь, в городе, — может, он даже шпионит сейчас за вашей больницей. Он ведь совсем не сумасшедший — лишь притворяется… вот только хитер, как сумасшедший… вы себе представляете, каково было моей дочке, когда он выкрал ее? Ничего удивительного, что она не может говорить. Но мне сказали, что его нельзя привлечь к суду за кражу ребенка — к нему неприменим федеральный закон… тот, который был принят после того, как у этого несчастного Линдберга выкрали малютку…
— Вы имеете в виду смертный приговор?.. — спросил доктор.
— Да. Мне сказали, что к моему бывшему мужу этот закон скорей всего неприменим, нельзя ему вынести такой приговор, — сказала мать Элины, — потому что он — отец девочки и он не требовал никакого выкупа или чего-либо в таком роде… Но ведь он же выехал за пределы штата, сказала я им. А они сказали… А ну их к черту, женщине в законе не разобраться… Элина, душенька, ты такая худенькая! Нужно много любви, чтобы выходить тебя, верно? Ну, поцелуй же как следует свою мамочку.
Она снова нагнулась, подставив щеку, — Элина поцеловала ее.
— Сладкая крошечка, милая ты моя, — прошептала мать Элины, — ты снова станешь хорошенькой, и ничто не будет тебе грозить… Можешь сказать мне «здравствуй»? Клянусь, что можешь. Клянусь, что скажешь, если постараешься.
— Если не нажимать на нее… — начал было доктор.
— Элина, что надо сказать? Скажи «здравствуй» мамочке!
Элина почувствовала, как глотка у нее вспухает, так что даже больно. Каменеет. Высохшие, разошедшиеся связки старались сократиться, прийти в движение, что-то создать. Мать с улыбкой смотрела на нее, глаза в глаза — голубовато-серые глаза смотрели в глаза Элины, — и в глазах у девочки появилась сосредоточенность, рожденная желанием заговорить.
— Я ведь могу подумать, что ты не хочешь, чтобы я была тут, — сказала Элинина мама, и уголки ее рта слегка поползли вниз. — Я могу подумать, что приехала сюда зря… что ты хочешь, чтобы я вернулась домой и оставила тебя здесь…
Элина вцепилась матери в локоть.
— Да, душенька, так что же надо сказать? — не отступалась мать. — Ты любишь свою маму? Ты моя красавица! Ты любишь свою маму?
— Я… — начала Элина.
— Да, да, ты — что? Ты — что?
Элина почувствовала, как воздух ворвался в гортань, и она чуть не задохнулась.
— Я… люблю тебя… — еле выдохнула Элина.
Мать смотрела на нее. Секунду царило молчание. Затем очень тихо, почти шепотом, мать Элины произнесла: — Скажи нам еще раз, душенька?.. Можешь?..
— Я люблю тебя, — сказал Элина.
И мир снова стал прекрасным.
Я сказала — Мне стыдно подвала. А она уставилась на меня. Точечки в ее глазах стали совсем маленькими, она будто пригвоздила меня своими глазами — так уставилась. Я сказала что-то не то. Я, заикаясь, повторила еще раз — Мне стыдно подвала — и заплакала, а они засмеялись надо мной…
Когда я вернулась домой, я все ей сказала. — Почему же они над тобой смеялись? — спросила она.
Потому что я неправильно говорю.
А что ты неправильно сказала? — спросила она.