Она для него коллега, говорила она. И только. Она — все равно что мужчина: он может доверять ей.
В конце концов Сэйдофф признал это; однажды он с удивлением сказал: — А ты и в самом деле все равно что мужчина: я могу доверять тебе.
Он уже не мог обойтись без Ардис и теперь умолял ее поехать с ним в Детройт.
— Там будет не такая помойка, как здесь, — сказав он. — Там мы создадим клуб, которым сможем гордиться.
— Не знаю, — медленно произнесла Ардис. — Мне не хочется срывать с места дочь…
— А сколько теперь твоей дочке? Четырнадцать, пятнадцать? Ей, может, даже и лучше уехать из этого города. Средний Запад — более подходящее место для ребенка.
— У Элины тут друзья, и она делает такие успехи в школе, — с сомнением произнесла Ардис. Каким-то образом она и сама верила, что Элине все еще четырнадцать: уж очень неприятно было вспоминать, сколько ей на самом деле, да еще неукоснительно прибавлять к этому двадцать два года. Вообще-то Ардис «возрасту» не придавала значения, но этого Сэйдоффу не объяснишь. — Она такая чувствительная…
— Тогда разреши мне увезти ее из Нью-Йорка. Такой девочке здесь не место.
Ардис колебалась.
— Поехали вместе. Это же новое приключение, — уговаривал он.
— Но здесь мой дом…
— Какой, к черту, дом! Здесь ни у кого нет дома! — смутившись, Сэйдофф умолк. Возможно, он подумал о своей жене. Затем настойчиво продолжал: — Ты ведь можешь помогать мне с бухгалтерией — ну, понимаешь, немного переключиться на это; может, понимаешь, мне удастся уговорить моего партнера выделить тебе небольшой процент — сверх, понимаешь, обычного жалованья и чаевых… Я хочу сказать… Слушай, Ардис, мы оба заработаем там немало. А где деньги — там и дом.
Ардис колебалась.
Я была той девочкой, которая сфотографирована среди обломков самолета, — цела и невредима, только улыбки нет. Нет, я была той улыбающейся девочкой, которую сняли на выпускном вечере, — а газета напечатала эту фотографию как иллюстрацию к очерку на первой странице про девочку, которой отрезал голову «разъяренный любовник». Голову ей отрезали через шесть лет после выпускного вечера, но газетам не разрешено печатать фотографию головы без тела… Только ни одной из этих девочек я не была. Нет. Со мной ничего такого не случалось. И я не была той женщиной, которая «искала смерти, спрыгнув с моста», но упала на бетонную опору — опора эта на фотографии, напечатанной на первой полосе газеты, выглядела самой обыкновенной и маловыразительной, если бы кто-то не поставил на ней X. Таким X отмечают все подобные снимки. X — это и для женщин и для мужчин, для любой жертвы. Таким крестиком отмечают то, ради чего и сделан снимок.
Меня на первой полосе не было.
Я была той девочкой, которая выходила на солнечный свет с двумя взятыми напрокат борзыми на поводках, — собаки держат голову высоко, изящно, я держу голову высоко, изящно, волосы у меня светлые, прямые, дюймов двадцати длиной — по моде того времени. Я раз пять или шесть выходила из резных дверей клуба, расцветая в улыбке для фотографов и читателей Отдела развлечений.
Подпись гласила: «Цвет общества на открытии нового клуба „Пирамида“».
Клуб «Пирамида» находился недалеко от главной конторы «Дженерал моторс» в Детройте, чуть в стороне от бульвара, на огромной асфальтовой стоянке, которая могла вместить сотни машин. Внутри клуб был отделан мозаикой — треугольниками и египетскими головами в профиль; после первых огорчительных шести месяцев он начал процветать, хотя Сэйдофф вечно жаловался и волновался. Он вместе с Ардис проверял бухгалтерию, ничего от нее не тая; был ей добрым другом — случалось, впадал в уныние, но его нетрудно было развеселить; он охотно оказывал услуги Ардис, и она разрешила ему внести аванс за новый дом для нее, с тем чтобы они с Элиной снова могли жить как все люди. Она просто мечтает, говорила Ардис, «жить как все люди». Ей хотелось, чтобы Элина окончила школу, как все девочки, а не осталась бы на всю жизнь с психикой модели или ребенка, которого выкрал собственный отец, сумасшедший.