Тут она подумала: «Он же не знает».
Эта мысль пришла ей вдруг, неожиданно. Он действительно не знает, любит он ее или нет. Так же не знает, как и она… Ей было бы легче, если бы она считала, что он не хочет ее больше видеть, что он забыл ее… Но она поняла, что он сам не знает, любит ли ее, и надо ли возрождать в нем любовь, должна решать она. Выбор за ней. Бороться предстоит ей. Элина, нет, — только что с мольбой сказал он. Вот и прекрасно — ей ничего не стоит его забыть; он ей не нужен. Ей не нужна любовь. А если все-таки нужна, то надо завоевывать Моррисси.
Она почувствовала легкое головокружение, словно эти мысли опьянили ее. Все, казалось, встало на свои места. Никогда в жизни она еще не завоевывала ни одной территории, не добивалась ни одной победы. Никогда. Она никогда не была эгоистичной, злой, не была взрослой. А теперь, если ей нужен Моррисси, она должна перешагнуть рубеж и стать взрослой, познать наслаждение зла. По-мужски расширить свое представление о дозволенном, предъявить требования… потребовать себе этого мужчину… пусть против его воли, заставить его. Ей стало грустно — все это было так унизительно. Морально ей это было неприятно. Как женщине ей это было неприятно. Однако риск возбуждал — возбуждала возможная победа, возбуждало возможное поражение. Если она хочет любви, она должна получить его.
…Однажды, лежа рядом с нею, он рассказал ей, каким он вернулся из Калифорнии, после их первой встречи — ненасытным, ликующим, безумно усталым, виноватым, небритым, полной развалиной и — счастливым как никогда, потому что сумел выйти сухим из воды. Он рассмеялся тогда, немного стыдясь и в то же время явно гордясь собою, а он гордился каждым кусочком себя: Я вышел сухим из воды.Именно эти слова он сказал тогда Элине, лежа рядом с нею. Я вышел сухим из воды.Это ее тогда озадачило и одновременно оскорбило, но сейчас она понимала его. Он сказал это, как сказал бы преступник, с несомненным восторгом, с той радостью, какая знакома лишь удачливому преступнику: Я вышел сухим из воды…До чего же бедна вселенная — одни лишь камни да потоки энергии; разве есть у нее хоть что-то, сопоставимое с силой человеческих чувств…
Я вышел сухим из воды.
Тогда Элина не поняла. Она пропустила это мимо ушей. Она пропускала мимо ушей и слова любимого, и слова мужа, — она не понимала их тогда, а сейчас поняла.
Сейчас она ясно их видела — их эгоизм, этот страшный зов плоти, этот голод, этот алчный, не знающий насыщения, голод. Как же им приходилось бороться, нанося удары направо и налево, чтобы проложить себе путь! И как это их радовало — каждая победа на фоне потерь, понесенных другими! А их подлинная, чистая любовь — всего лишь зов плоти, эта ликующая ненасытность, такая мерзкая, и унизительная, и возбуждающая… Это было страшно, настоящий ад. Все эти порывы, телодвижения — сущий ад. Если ты человек хитрый, то затаишься, что-нибудь придумаешь или заснешь; если же ты более честный, если не можешь позволить себе затаиться, а вынужден отстаивать свою невиновность, — тебя затравят, изуродуют и засадят в тюрьму как еретика. Тебя не оставят в покое. Так или иначе тебя подчинят себе — либо обычными муками любви, либо изобьют и засадят по закону в тюрьму…
Понять это было ужасно. И однако предстоящая борьба возбуждала ее — эта необходимость проложить чему-то путь, чему-то еще не существующему, более того, отвергаемому другим человеком. Элина, нет, — молил он ее. Ведь он же молил ее — теперь-то она это поняла.
Не без изумления она подумала о том, что чуть не умерла и даже хотела умереть. Действительно хотела. Ее жизнь была почти исчерпана. А сейчас она не могла этого понять. Сейчас ей хотелось жить. Ей казалось диким, что такая молодая женщина, как она, действительно могла хотеть смерти… Почему она была такой слабой, такой странной? Откуда это отчаяние, это горе? Она оплакивала собственную жизнь. Чтобы какой-то Моррисси так много значил для нее или для кого-то еще! Чтобы брак с Хоу чуть не уничтожил ее! Она жаждала смерти, да — завершенности смерти, но она вовсе не хотела умирать — это нечто другое. Вовсе не хотела обрести смерть в смерти, не стремилась к полному оцепенению, к нелепому, бессмысленному уничтожению, которое она несет. Не смерть ждала ее, словно любовник, как ждет каждого, а лишь омертвение.
Этого она не хотела.
7. — Я хочу поговорить с тобой, Элина, — сказал он. Голос его звучал мягко. — Но я не хочу тебя пугать.
В комнате стоял его запах, чувствовалось его физическое присутствие — его пот, его тревога и напряжение. Словно посторонний посетитель, словно гость, застеснявшийся, заметив, что не все в порядке, Элина делала вид, что не чувствует запаха виски, спертой, мертвящей, тошнотворной пустоты. А муж ее тем временем говорил:
— …я вообще не хочу тебя пугать.
Она же была напугана, но заставляла себя смотреть на него, не пятиться, хотя с трудом узнавала этого человека — в таком беспорядке была его одежда и так он был измучен. Волосы у него были нерасчесаны, неприглажены. Морщины возле рта и глаз прорезались глубже, стали более явными. На нем была одна из его домашних курток — красивая куртка, которую он приобрел всего две-три недели тому назад, с бархатным кантом, с широкими спортивного типа лацканами, но она была уже вся жеваная, в пятнах. То, что он предстал перед нею в таком виде, таким до ужаса изменившимся, испугало Элину больше всего.
Внезапно она сказала, слегка улыбнувшись:
— Не открыть ли окно? Я сейчас открою…
И, не дожидаясь его ответа, подошла и распахнула окно.
— Сейчас ночь? — неопределенно спросил он. — Я потерял счет времени… Сейчас уже ночь, да?
— Да, около десяти вечера, на улице идет дождь, — сказала Элина.
Какой же здесь спертый воздух! Она с наслаждением вдохнула свежесть, которой пахнуло из окна. Она стояла спиной к мужу, глядя на улицу, и думала, что вот так она, пожалуй, вне опасности — надо только не поворачиваться к нему, и он ничего ей не сделает… Она медленно перевела дух, снова почувствовав какую-то удивительную легкость, чуть ли не пьянящее головокружение от уверенности в своей силе.
— Элина, пойди сюда, сядь, — наконец сказал он. — Прошу тебя. Сядь так, чтобы я мог тебя видеть. Не бойся же.
— Я и не боюсь, — сказала она.
Она села. Эта комната была ей еще незнакома, большой со стеклянной крышкой стол между ними вызывал ощущение, что она пришла в контору. Человек, сидевший за этим столом, в мятой куртке, с всклокоченными, похожими на парик волосами и глазами, налитыми кровью, попытался вежливо улыбнуться ей. Это чтобы она немного расслабилась. Он, должно быть, увидел на ее лице ужас, который она всячески гнала от себя.
Он перевел дух. И сказал все с той же улыбкой:
— Ты не изменила своего намерения?..
— Нет.
— Элина, прошу тебя, не бойся. Мы ведь женаты с тобой уже так давно… тебе следовало бы знать меня, знать, как я тебя ценю. Ты очень испугана, дорогая? Ты чувствуешь себя виноватой?
— Нет.
Он задумчиво улыбнулся. И указал на бумагу, лежавшую перед ним на столе и повернутую так, чтобы Элина могла прочесть.
— Ты подпишешь этот документ? Я выделяю тебе определенную долю.
— Я ничего не хочу, — сказала Элина.
— Но тебе же нужны средства. Ты должна принять от меня какую-то сумму.
— Нет, я…
— Элина, ты должна хоть что-то принять.
Она уставилась на бумагу, но она сидела слишком далеко и не могла видеть, что там сказано. И слишком была напугана, чтобы придвинуться ближе.
— Неужели тебя даже не интересует, о какой сумме идет речь? — спросил он.
— Мне ничего не нужно…
— Но ты можешь потом предъявить мне претензии. Как я могу тебе верить? Ты должна подписать, должна на это согласиться, и тогда… Вот — читай, — сказал он.
Он вежливо протянул ей бумагу. Элина пробежала глазами абзац за абзацем, неуклюже отпечатанные, с вычеркнутыми строками, пока не дошла до цифры. Там стояло — 1 доллар 98 центов. И ниже — место для ее подписи.
Элина рассмеялась.
— Да, это я подпишу, — сказала она.
Она делала вид, будто не замечает, как он смотрит на нее. Она оглядела стол в поисках ручки, приподняла какие-то бумаги, вдруг почувствовав себя совсем маленькой и потому неуязвимой. Марвин достал откуда-то ручку — возможно, из кармана, и бросил ее на стол.