Хоу спросил: — А потом вы отключились?
— Полная тьма. Выключился.
— Вы ничего не помните?
Молчание.
— Что вы все-таки помните?
— Снег… куда-то я шел… Боты у меня хлопали — были не застегнуты.
— А потом что?
Неспешно опустилась тишина. По лицу Моррисси неспешно расплылась улыбка.
— О чем вы сейчас подумали, Джозеф? Чему вы улыбаетесь?
— …подумал… подумал, какой у него был удивленный вид, когда пуля угодила ему в рожу.
Хоу спросил: — Твой отец все время говорил про Стелина? Только о Стелине и думал?
— Он же сумасшедший, — угрюмо буркнул мальчишка.
У мальчишки несчастный, пристыженный вид, глаза не смотрят на Хоу; брови, очень черные, выгнуты полумесяцем; очень черные густые волосы. Лицо смуглое, на лбу красные прыщи. Он нервно поерзал, взглянул на Хоу — во взгляде была боль, чуть ли не панический страх — и тут же отвел глаза.
— Ты думал о том, что он может убить Стелина?
Мальчишка молчал.
— Тебя это удивило, когда ты узнал?
Мальчишка смотрел в пол. Взгляд его медленно передвинулся, медленно пополз вверх, добрался до кончика ботинка Хоу, а Хоу сидел нога на ногу, откинувшись в своем вращающемся кресле. Ему хотелось создать впечатление человека, который никуда не спешит. Не напряжен. Не озабочен. Но мальчишка все равно сидел застыв, выпрямившись, прижав локти к бокам; его смуглое умное лицо было непроницаемо.
— Ты ведь хочешь спасти отца, да?
Мальчишка продолжал сидеть все с тем же непроницаемым лицом, уставившись на подметки Хоу.
Хоу спросил: — Ваш муж любил своего сына Рональда — Ронни? Очень любил?
Женщина заплакала.
— Миссис Моррисси, ваш муж очень любил Ронни? После смерти Ронни он стал другим?.. Словно бы помешался?.. Помешался от горя?..
Анемичное худое лицо, когда-то, видимо, хорошенькое, с голубыми венами, набухающими под взглядом Хоу, — вены на левом виске, большая вена с левой стороны горла. Женщина безостановочно ломала руки — худые, анемичные, дрожащие руки с голубыми венами; ломали их, не сознавая, что делает, словно душевнобольная или актриса, у которой нет реплики, которая не говорит ни единого слова — просто сидит на сцене и ломает руки.
— Он, конечно, винил Нила Стелина в смерти сына и постепенно стал только о нем и думать? Дома он все время говорил о нем?
Женщина застенчиво взглянула на Хоу.
— …не знаю, как и сказать… — прошептала она.
— Что? Говорите, пожалуйста, громче, миссис Моррисси…
Она снова заплакала. Хоу терпеливо выждал несколько минут; он заметил среди бумаг на столе чашку с кофе, взял ее, отхлебнул холодною кофе. Очень горький.
— …я ведь школу-то не закончила, — сказала миссис Моррисси. — Пришлось бросить, ну, где-то в четвертом классе… Я… я ведь не умею хорошо говорить… как надо в суде. Я… я боюсь…
— Вы только расскажите мне о своем муже, — сказал Хоу. — Только расскажите. Сейчас. Больше ни о чем не думайте. Ваш муж?..
— Я боюсь судьи… суда… — медленно произнесла она. Ее маленькие заплаканные глазки избегали смотреть на Хоу. А он наблюдал за ней, наблюдал ее отчаяние и вдруг понял, что она вовсе не думает о муже, что она забыла о нем, просто сидит тут, парализованная тупым ужасом, ужасом, порожденным слабоумием.
Через некоторое время он вышел из кабинета и пригласил дочь. Ее звали Элис; ей было шестнадцать лет, и она была ужасно застенчива. Хоу сказал: — Твоя мать сегодня немного не в себе. Может быть, продолжим наш разговор завтра?..
Девушка поспешно кивнула.
— И с тобой тоже?.. Ты сумеешь мне помочь?
Она дышала часто и неглубоко.
— Ты ведь не боишься меня, верно? — спросил Хоу. И попытался улыбнуться, рассмеяться. «Все они виновны, — подумал он. — Виновны и до смерти напуганы». — Элис мы с тобой можем поговорить завтра?.. Ты сумеешь помочь мне, помочь твоему отцу?
Она вроде бы отрицательно качнула головой, очень робко.
— Элис?! — сказал Хоу, не веря собственным глазам. — Элис?! Ты же в состоянии мне помочь, верно?
Она сказала: — Джек поможет.
— Да. Джек тоже поможет. Я и с Джеком, конечно, собираюсь говорить… но твой брат — мальчик довольно замкнутый и…
— Джеку придется это сделать, — сказала девочка.
— Сделать? Что сделать?
Она постояла с минуту словно в оцепенении, даже не пытаясь ничего сказать, просто выключившись, затем, после мучительной паузы, выдавила из себя, так что Хоу еле расслышал: — …сказать все… все, что надо…
При мысли о мальчишке на душе у Хоу вдруг стало тревожно — чувство возникло где-то глубоко, оно будоражило: этакий упрямый паршивец.
Тысяча девятьсот пятьдесят третий год. Январский день. Еще один январский день. По-прежнему январь, который начался с самой первой минуты года, но никак не кончится; Джек в яростном бессилии думал о том, что он, видно, никогда из этого месяца не выберется — завяз в нем, как и все остальные, среди замерзших улиц и снега, который уже с неба, казалось, падал грязным, и этих вопросов, на которые надо отвечать, этих слов, которые надо извлекать из своей головы и выстраивать.
Снова и снова — 17 января.
Переживи его заново, вспомни, вернись в него. Говори.
Адвокат записывал, хмурился, сопел, кресло под ним отчаянно скрипело. Он улыбался Джеку своей полуделанной, полуискренней улыбкой, говорил: «А дальше что? А потом?..»
Джек держал себя в руках, крепко — всегда. Ему пятнадцать лет, и он совсем не застенчив. Он тихий, молчаливый, упрямый, но он знает, что не застенчив, — даже мысль, что его могут счесть застенчивым, неприятна ему. Теперь он пяти футов восьми дюймов росту, и проблема роста больше не тревожит его, а ведь многие годы он был среди самых низкорослых мальчишек, но теперь…
Семнадцатое января — день накануне убийства; восемнадцатое января — день убийства; а в другой январский день, немного позже, Джек почувствовал яростное бессилие при мысли, что застрял в этом месяце вместе со всеми остальными — своим отцом, матерью, сестрой — и никогда ему из этого месяца не выбраться.
В состоянии, близком к панике, чуть не рыдая, он оборвал адвоката, который спрашивал его о чем-то, чего он не расслышал, и взмолился: — Помогите мне из этого выбраться… Можете помочь?.. Можете?..
Хоу пристально посмотрел на него. Затем улыбнулся. Улыбнулся широкой улыбкой, словно вдруг удивившись чему-то, взволновавшись, обрадовавшись; он даже грузно сбросил ноги на пол и выпрямился в кресле. Позади него на кремовых обоях осталась тень — в последующие дни Джек понял, что на самом-то деле это было пятно, грязное жирное пятно от затылка Хоу.
— Безусловно, — сказал Хоу.
Февраль 1953 года. Джек щупал бугры на лице — их твердость и ужасала его, и чуть ли не восторгала: эти крепкие, твердые покатости и углубления казались его пальцам огромными, страшенными. Поэтому он всегда с удивлением ловил свое отражение в зеркале и убеждался, что не так уж они его портят, — значит, никто не видит, какой он на самом деле.
В лице его прежде всего обращали на себя внимание глаза и темные, упрямо изогнутые брови — люди видели их. «Лицо Джека Моррисси для публики», — думал он. Сильное лицо. Надо только покончить с этой улыбочкой — кривой, застывшей, извиняющейся улыбочкой, такой же, как у сестры; с этим надо покончить.
И он покончил.
— Давай еще раз пройдемся по семнадцатому января, — сказал Хоу.
Джек втянул в себя воздух. Он научился у кого-то — то ли у какого-то старшеклассника, то ли у самого Хоу — скрещивать и разбрасывать ноги, отчего тело его дергалось, словно существовало само по себе, тогда как он не отрываясь глядел в чье-то лицо. Он знал, что бояться смотреть на людей — признак застенчивости, слабости. Поэтому заставлял себя смотреть, заставлял себя не отступать. Он начал замечать и презирать слабость, стеснительность, молчаливость — дрожащие, нерешительные паузы в речи матери, сестры, отца — еще до того, как стал другим… Сестра ходила всюду с этаким несчастным, страдальческим, опущенным вниз лицом — она, казалось, боялась оторвать взгляд от тротуара, и вид у нее был какой-то пришибленный, виноватый; в Джеке закипало бешенство, когда он видел, как она идет вот так по улице, и ему хотелось подбежать к ней, закричать ей в лицо…