Говорил он резко, голос у него был высокий и неприятный. Хоу вызвал у слушателей сочувствие, а он взял совсем другой тон, буравя созданную Хоу атмосферу сочувствия, разрушая ее. Ничему этому он не верит. Он спросил не без издевки, а разве фотография — не говоря уже об увеличенном снимке — не искажает черты?
Да, возможно.
Однако, судя по выражению лица, фотограф считал, что это маловероятно.
Тогда прокурор спросил, действительно ли Моррисси так выглядел в то утро — именно так?
Да.
Точно так?
Да.
Вы хотите сказать, что ошибки тут быть не может? Вы действительно это помните?
Да.
А не находитесь ли вы под впечатлением снимка, особенно если учесть, что вы сами его сделали?
Нет.
А где кровь на лице Моррисси? Вы там видите кровь?
Нет.
И все же вы считаете, что этот снимок — действительно чрезвычайно настораживающий, красноречивый и эффектный снимок психически ненормального, судя по виду, человека, — вы считаете, что этот снимок в точности воспроизводит Моррисси?
В точности?..
Да, — в точности?
Ну, я бы сказал…
Джек закрыл глаза, внезапно приказав своему мозгу отключиться. Нет. Не говори этого.
А фотограф, помолчав, по-юношески упрямо сдвинул брови и упрямо сказал: — В точности.
Сердце у Джека подпрыгнуло. Теперь ясно, что его отец был не в своем уме.
Значит, он невиновен.
В промежутках между заседаниями суда Джек думал только о том, что происходило на последнем заседании: он всегда точно помнил показания, вопросы, настроение зала. Он помнил все точно — память его не удерживала ничего другого. Будто во сне он шел с матерью и сестрой на автобус, слушал их оживленный разговор или их сетования, их неуклюжие попытки сопоставить свои мнения о происшедшем или о том, что, как им казалось, произошло… Они без конца говорили о присяжных. Они снова и снова повторяли заверения Хоу: он ведь сам тщательно подобрал присяжных, он знает, чем они дышат, он задавал им какие надо вопросы, и они отвечали как надо — он знает их.
А потом мать робко спрашивала Джека, считает ли он, что в самом деле?..
Да, конечно, он так считает.
Конечно.
В их сознании суд не прерывал заседаний на вечер или на уик-энд. Он продолжал заседать — там, в 106-м зале с голым выщербленным полом и американским флагом у стены. И тот человек в синем костюме — день за днем в одном и том же костюме, — он по-прежнему там, конечно же, он сидит там, рядом с защитником.
И Хоу все спрашивает кого-то — иной раз с издевкой, иной раз мягко. Это зависит от того, кто ты. Мать и сестра снова и снова — с изумлением и восторгом — повторяли вопрос, который он резко задал психиатру, выступавшему от обвинения и показавшему, что отец Джека был психически нормален: «Но вы же всегда так говорите, верно? Что обвиняемый психически нормален? Вы же врач на службе у обвинения, и разве за последние годы вы не давали таких показаний десятки раз?»
И с каким виноватым видом отвечал тот человек!
Они смаковали это, поражаясь тому, что еще способны радоваться. И тут же в страхе умолкали, потому что не имели права чувствовать себя счастливыми. А потом сестра Джека вдруг произнесла фразу, которая вызвала у него бешенство, до того это было нелепо, до того безумно, хотя все они так думали: — Ах, ну зачем ему понадобилось убивать этого человека!
«Джозеф Моррисси» — вот его привели в суд, вот он идет рядом с молоденьким полисменом. Но сам уже немолодой, теперь уже немолодой. Бледный, с запавшими щеками, покорный. Он озадаченно, натянуто улыбался матери Джека — улыбка мелькала и гасла, и лицо его снова становилось спокойным, бесстрастным, застывшим.
Наверное, чудно ему слушать, думал Джек, как пересказывают то, что он совершил в то январское утро. Слушать, как его поступок драматизируют, объясняют. Слушать, как объясняют его поведение, словно он действующее лицо в истории, суть которой так трудно уловить за всеми этими фактами, цифрами, мнениями врачей насчет того, «отключалось ли у него сознание» и находился ли он в состоянии умственного помрачения, безумия, — а на самом деле все было так просто. Достаточно было смотреть на Марвина Хоу, внимательно слушать то, что он говорил.
Достаточно было верить.
Джек думал: «Я верю». Он думал: «Нельзя слушать все это и не верить».
Но при этом он замечал, как критически покачивал головой судья, какие пронзительные взгляды он бросал на Хоу. «К какому же выводу вы хотите таким путем нас подвести?»Но прежде чем этот вопрос мог быть задан, Хоу останавливался, менял тон, начинал все сначала… Судье не нравился Хоу. Юрист, выступавший в качестве прокурора, тоже не очень-то ему нравился. Но к Хоу, казалось Джеку, судья испытывал подлинную неприязнь.
А позади судьи, над его головой, висело изречение, неудержимо притягивавшее к себе взгляд Джека. Но он больше не читал его. Слова распались, они ничего не говорили ему. Даже буквы стояли отдельно, не связанные друг с другом, они не образовывали слов, из них не возникало смысла. Каждая буква была сама по себе и ничего не значила. Теперь Джек уже больше не боялся поднимать взгляд и смотреть на надпись.
…впечатление человека, чем-то сильно взволнованного?
Да, я так бы сказал. Он чуть не налетел на мою машину… его шатало, он покачивался… руки держал неподвижно… он…
Поведение, характерное для умалишенного?..
Он производил впечатление человека в трансе, который плохо видит и слышит… лицо все время дергалось…
Внезапные перемены настроения?
Да, внезапные перемены настроения…
Вы по роду своей профессии сталкивались с людьми, находившимися в таком состоянии?
Да. Да.
Мэгайра подвергли перекрестному допросу, но он держался стойко. Он был откровенен, полон желания помочь. Он сказал, что, естественно, не в его практике ставить диагнозы на расстоянии двенадцати или более футов. Безусловно, нет. Однако…
А какую бы вы установили грань между человеком психически нормальным и ненормальным?
…конечно, трудно это сделать, но…
Но все же — трудно?
Трудно.
Невозможно?
Мэгайр помедлил. Он улыбнулся Фромму, но Фромм не улыбнулся в ответ.
Невозможно?
Мэгайр сказал холодно: Невозможного не бывает.
Джек в изумлении смотрел на этого человека. Как хорошо он говорит, как держит себя в руках! Когда ему, Джеку, придется выйти на возвышение для свидетелей, придется давать показания, он очень надеется, что сможет вот так же хорошо выступить.
Но он нервничал все больше и больше.
Он стал замечать, что, когда говорит с матерью, или с сестрой, или даже с посторонними где-нибудь в магазинах, голос его звучит почему-то звонко, жизнерадостно. Это не было похоже на Джека, это говорил не Джек. Кто-то другой, кого он не узнавал.
Затем однажды утром, во время завтрака, пытаясь подбодрить мать, он заметил, что потирает руки, точно собирается показать ей что-то любопытное — какое-то фокус, трюк. И он в растерянности замер — это же не Джек. Это был кто-то другой — озабоченный, взволнованный, виноватый.
И мать тотчас сказала, неверно поняв его: — Не волнуйся за меня, Джек, я постараюсь выступить как смогу лучше.
Когда Хоу вызвал ее, она направилась к возвышению для свидетелей с таким видом, словно шла к причастию — исполненная веры, застенчиво, но не медленно. Как-никак общественное место. Она показалась вдруг совсем худенькой. «Стареет», — с тревогой подумал Джек. Волосы ее лежали аккуратными мелкими волнами — совсем как у женщин-присяжных, и на ней был очень простой синий костюм, очень темный, словно она носила траур.
Она и отец Джека обменялись взглядами — Джек был уверен, что так оно и будет, — мгновенными взглядами, как два чужих человека, оценивающих друг друга.
Теперь Хоу заговорил мягко. Любезно. Мать Джека сидела, сжав руки. Как явно было, что она говорит правду, что она не может придумать никакой лжи… Да, да, она подтверждает предыдущие показания насчет своего сына Рональда. Снова уже известные факты: родился в 1943-м, первые признаки ненормального развития — в 1945-м, был обследован доктором …. в …. клинике; в. … медицинском центре; снова прошел обследование… снова…
Но в его состоянии ничего не менялось?
Ничего.
А теперь мать Джека заговорила слабым, еле слышным голосом. Джек впился в нее взглядом, точно желая внушить ей, чтобы она держала себя в руках. Она должна держать себя в руках… Но когда Хоу начал спрашивать про то, как Рональд убежал из дома, и отправился бродить, и пролез под проволочной оградой, мать умолкла, словно сраженная стыдом: ведь это был ее сын, ее сын!