Элина потянулась за карандашом, но он покатился по столу и упал на пол. Она прищурилась и стала медленно подниматься со стула. Краска оставила на ее лбу и шейке сероватые потеки. Волосы у нее теперь были черные, как вороново крыло, зато при взгляде на них Лео больше не впадал в панику.
— Будь же умницей, — взмолился он.
Он налил себе в стакан еще немного джина. Теперь, когда они благополучно добрались до Сан-Франциско, он продал машину и готов был всю жизнь прожить в этой солнечной меблированной комнате; он был вполне доволен жизнью, и тем не менее временами на него нападала грусть. Он сам не знал почему. Да, он был всем доволен, даже счастлив: у него теперь была Элина, а на двери красовался вставленный им самим замок с предохранителем, и, однако же, на него порой наваливалась тоска, чуть ли не депрессия.
— Элина, ты должна стараться быть лучше, — сказал он.
Временами нервы у него были до того напряжены, а теснота комнатки, шумы, долетавшие от соседей, и постоянное присутствие дочери, необходимость постоянно заботиться о ней так его угнетали, что он просто не мог сидеть дома. Тогда он совал револьвер в карман и шел на берег океана. Одет он был как все, однако люди часто с любопытством погладывали на него. А он в ответ смотрел на них, показывая, что так просто его не запугаешь; иной раз он даже посылал им этакие полунасмешливые, полувопросительные улыбочки. Он стал замечать, что его все больше и больше тянет вниз, в гавань, где старики торговали дарами моря. Они были такие смиренные, вечно прятали глаза, ничем ему не грозили — они вообще никогда не смотрели ни на него, ни на кого другого. Несмотря на отвратительный запах, Лео иной раз покупал вареных моллюсков или крабов и пытался их есть, полагая, что тем самым докажет сам себе, что у него крепкий желудок и хороший, здоровый, нормальный аппетит.
Затем он взбирался назад по высокому склону и шел в свои меблированные комнаты, остро сознавая, как беззащитен он здесь, на улице, — а что, если ему вдруг станет плохо?.. И он привлечет к себе внимание? Спускаться вниз, на берег океана, — это пожалуйста, а вот возвращаться в меблированные комнаты — это страшно. Все тело его начинало словно гореть — ему казалось, будто от него исходят волны тепла, и он спрашивал себя, не замечает ли этого кто-нибудь еще… Он начал ненавидеть яркое палящее солнце Сан-Франциско, кварталы одинаковых непривлекательных домов — дом за домом, плотно прижатые друг к другу, никаких проулков, куда можно было бы скрыться, если его станут преследовать. На улицах не было деревьев, и от постоянного солнца начинали болеть глаза.
По пути домой он заходил в магазинчики, чтобы купить что-нибудь для Элины — очередную куклу, книжку с картинками, розовую сладкую вату на палочке, которую он победоносно вносил в комнату, а под конец съедал сам, старательно изображая удовольствие: а вдруг Элина все-таки захочет попробовать. Она вообще ела очень мало, а если он ее заставлял, то дело нередко кончалось рвотой. В отчаянии он все перепробовал: и рубленые бифштексы, и хрустящий картофель, и даже вареных крабов, и китайскую кухню, и шоколадки, и апельсины самого яркого, самого пленительного оранжевого цвета, но она любила только молоко, которое он приносил ей в пинтовых пакетах из вощеной бумаги. Он начал добавлять ей в молоко немного джина — по ложечке, а то и больше, чтобы она легче засыпала и не просыпалась от кошмаров.
На улицу он ее не выпускал.
Женщина, у которой он снял комнату, платя понедельно, не знала, что с ним девочка, поэтому было крайне важно, чтобы Элина вела себя тихо.
— Когда меня нет, старайся не ходить по комнате, — наставлял он ее. — А если тебе приснится что-нибудь страшное, постарайся тут же проснуться… Все это очень серьезно, лапочка. Ты же знаешь.
Но вот однажды он заметил у нее на шейке вошь и понял, что надо ее мыть, надо мыть эти свалявшиеся, спутанные черные волосы. Тут произошла беда: мыло попало Элине в глаза, и она завопила от боли.
— Тихо, Элина! Бог ты мой, да тише же! — Он пришел в ужас при мысли, что хозяйка может вызвать полицию. — Постарайся вести себя тихо, Элина! Не то я потеряю терпение…
Крики затихли, перейдя во всхлипыванья. Он вытер ей глаза полотенцем, зашептал, стараясь ее успокоить: — Я больше не буду, лапочка. Я больше не буду мыть тебе головку. Ну, все в порядке, лапочка. Все в порядке.
Итак, он перестал мыть ей голову. Он вообще перестал ее мыть: она ведь не пачкалась. Когда у них вышел последний кусок мыла, он забыл, что надо купить еще. Он и сам был не такой уж грязный, а деньги нужны были на молоко и на спиртное, тем более что сбережения его таяли.
Он смотрел на свою дочь и думал…
Он думал…
Однажды утром он прикончил пинту джина раньше, чем предполагал, и решил выйти из дома. Прошел дождь, а теперь выглянуло солнце, и все вокруг было такое четкое, гладкое, блестящее. По телу его пробежал озноб. Середина лета, а он все мерзнет. Входя в таверну близ Рыбачьей пристани, он споткнулся, но не упал. Царившая в таверне темнота была ему приятна. На улице он чувствовал t себя слишком на виду. Он не был уверен, следят за ним или нет, потому что полицейские, занимающиеся розыском, скорее всего в штатском. Он заказал себе кружку бочкового пива и жадно выпил ее. Рядом стоял пожилой мужчина, от которого пахло потом и чем-то еще — возможно, рыбой. У мужчины было крупное, ничем не примечательное лицо, которое было обращено сейчас к Лео.
Лео снова пробрал озноб. Он чувствовал, что приближается к какому-то важному рубежу в своей жизни. Но пока еще не знал к какому.
Когда он уходил, Элина спала. Она лежала на раскладушке в ногах его кровати, на смятых грязных простынях; спутанные волосы чернели на подушке, головка казалась тяжелой, такой тяжелой, что не поднять… По телу Лео снова прошла дрожь, и он пощупал карман пальто, где лежал пистолет. Теперь пистолет всегда был при нем. Лео пытался думать об Элине и о том, что делать дальше, но сосредоточиться не мог. Он заказал себе еще пива.
Мужчина, стоявший рядом, просипел что-то.
— Что? — вежливо, беспокойно переспросил Лео.
— Не лезьте, — сказал мужчина.
Лео уставился на него. Мужчина был не очень старый, но все лицо его покрывала сетка вен — настоящая развалина. Злобно ощерившись, он глядел на Лео.
— А я и не лезу, — сказал Лео.
Мужчина пробормотал что-то насчет полиции, насчет полицейских доносчиков. Он осуждающе смотрел на Лео. Тот допил свое пиво и пошел к выходу, весь внутренне сжавшись в предвкушении встречи с ярким солнцем. Но на улице шел дождь — неужели он пробыл в таверне так долго, подумал Лео. Часы-то у него сломались. Он остановился в дверях и потер лицо, еще раз посмотрел в одну сторону, потом в другую, пытаясь заставить себя думать…
Чем бы побольше уязвить жену? Что способно сразить ее наповал?
Так прошло несколько минут: наконец он вышел под дождь и медленно побрел назад, в свои меблированные комнаты. Правую руку он прижал к туловищу, чтобы локтем все время ощущать пистолет. Пиво несколько прочистило ему мозги, однако голова по-прежнему кружилась, и он чувствовал себя как-то странно. Не мог сосредоточиться. Он знал, что должен что-то совершить, но еще не придумал — что именно, не представлял себе — что. Он вложил столько усилий в похищение Элины и поездку на Запад, что теперь, теперь, теперь… у него уже и фантазии вроде не осталось… Он словно бы состарился, износился. Он знал, что в теле его достаточно силы и мускулы еще способны работать, если потребуется, но он чувствовал какую-то странную усталость. К тому же его угнетало то, что он такой грязный, мятый. Угнетала грязь под ногтями.
И тут на углу своей улицы он увидел нечто, от чего кровь застыла у него в жилах.
У тротуара стояла полицейская машина. На крыше ее вспыхивал красный свет, но ни сирены, ни шума мотора не было слышно. И никаких полицейских поблизости. Лео стоял, застыв, в то время как другие люди шли мимо и словно бы растворялись в дожде, становились невидимками.
А он смотрел на машину и дальше, вдоль улицы — на высокий узкий уродливый дом, в котором он жил.
Он мог бы прорваться туда силой — вверх по лестнице и к себе в комнату… Он мог бы забаррикадироваться там с Элиной — ведь у него в пистолете шесть пуль…
Он мог бы сражаться с ними до последнего…