Весна
За ночь украсило все девять стекол моего окна морозными узорами. На одном стекле — иглистые кристаллы, на другом — веточки, на третьем — настоящий лес, джунгли! А тут вот перышки какой-то белой, снежно-льдистой птицы...
В полдень все эти рисунки Деда Мороза вдруг засверкали, вспыхнули, в комнате стало светлее. Значит, и в наш сумрачный двор заглянуло наконец солнце. Заглянуло и давай хозяйничать на моем окне.
Узоры тают, расплываются, стекло становится прозрачным. Уже видны вершины голых тополей в дворовом сквере, уже зеленый дом, что напротив, почти весь виден. А над его-то крышей и сияет большое белое солнце. Сколько тепла и света льется на мое окно, как быстро исчезает толстая наледь! Со стекол капает, брызги летят — все окно в брызгах!
Лужица на подоконнике образовалась, стала пухнуть, надуваться, дрожит от падающих капель, толще, толще... И вот, осторожно нащупывая дорогу, пополз от лужи прозрачный отросток. Извиваясь и подрагивая, словно живое щупальце, он пролез под внутреннюю раму, а из-под нее — под книги и под рукописи...
Пришлось вооружиться тряпкой. Убрал с окна все лишнее, открыл створки и давай мыть подоконник, смывать водичкой сажу, что накопилась за долгую зиму между рамами. Мою, а солнце сушит, мою, а солнце сушит — так славно мы сработались!..
«Весна!» — сигналит оно мне с высокого синего неба.
«Весна, брат...» — вздыхаю.
Одиночество
Это было на Тянь-Шане, высоко в горах, в зоне альпийских лугов. Тяжело и часто дыша в разреженном воздухе, мы медленно тащились по травянистому дну огромной впадины; вокруг громоздились дикие скалистые склоны.
Еще издали заметили какую-то черную копну, которая, когда подошли ближе, вдруг зашевелилась, приподнялась и превратилась в нечто тяжеловесное, горбатое, с длинной шерстью, с кривыми острыми рогами. Як!
Парни начали было расчехлять фотоаппараты, но бык повернулся к ним косматым лбом и, сверкнув глазами, принял угрожающую позу. Низко нагнул голову, подался вперед, напружился. Сама первобытность стояла перед нами, готовая к обороне.
Как-то сразу позабыв про аппараты, парни обошли стороною грозного зверя. А я остался, меня как магнитом тянуло к нему. С упавшим сердцем сделал я несколько шагов и остановился. Навел на него прицел жужжащей кинокамеры. С минуту мы смотрели друг на друга: я — сквозь стекло видоискателя, он — из-под своей лохматости, как из глубины веков.
Потом я поспешил вслед за группой, а на вершине холма обернулся.
Он стоял на том же самом месте и, казалось, глядел нам вслед. Вокруг простиралось пустынное пастбище; горы да небо, да невысокая пожухлая трава. И он, этот як, — одинокое косматое существо...
Почему он был один? Откуда он там взялся? Где его стадо, сородичи?
Почему — один?
В вечернем троллейбусе
Женщина с ребенком сидела на переднем сиденье, на виду у пассажиров. Ребенку было около года, может, чуть больше, одет он был в комбинезончик бежевого цвета. Малыш морщился и плакал, а женщина как-то отчужденно придерживала его на коленях. Чувствовалось, что она подавлена, напряжена: все видят ее неумение справиться с ребенком. Бледное лицо было сердитым, губы плотно сжаты.
Мальчишка, откинув голову и вытянувшись в струнку, уже не плакал, а кричал.
Девушка-кондуктор перестала стыдить «зайцев», двое влюбленных, до этого непрерывно шептавшиеся, теперь затихли, представили, быть может, свое будущее; парни, громко обсуждавшие хоккейный матч, и те уставились на мать и на ребенка. На лицах так и читалось:
«Да прижми его к себе, шепни что-нибудь!..»
«Дай ему конфетку, что ли. Или пустышку, на худой конец».
«Да поцелуй его, погладь, приласкай — что же ты сидишь как истукан!..»
Ребенок уже закатывался, переходил на визг, резавший по душе. И женщина была почти в отчаянии; казалось, вот-вот с нею случится удар, еще минута, и она упадет в обморок...
Тогда шагнул к ней пожилой мужичок в пальтишке, в сапогах и старой шапке, заглянул ребенку в лицо, вытянул толстые губы и пропел хрипловато: «Тю-тю-тю! — Улыбнулся широко и повторил: — Тю-тю-тю!..»
Троллейбус одобрительно, с надеждой смотрел на добродушного мужичка. Ребенок некоторое время еще тянул одну и ту же ноту, однако уже с интересом разглядывал веселые морщины на физиономии дедули. А тот достал из кармана конфету в цветастой обертке, обдул ее и вложил в руку малыша. Потом почмокал губами и дурашливо надавил себе на нос. Мальчишка подумал с минуту и потянулся пальцем, чтобы сделать то же самое. Дедуля сказал: «Ам!» — и попытался поймать ручонку ртом. Лицо малыша разгладилось совсем, он был готов смеяться.