«Как разобраться в людях? — думал он, шагая к себе домой по полуосвещенной улочке. — Как разобраться в директоре, в Виноградове, в себе?.. До чего же все сложно! До чего же сложно...
На уборочной
Машина катится по хорошему асфальтированному шоссе. Шофер, неразговорчивый парнишка с нахмуренными бровями, старательно покручивает баранку, а студенты в кузове поют хором, поют с присвистом, с барабанной дробью (по чьему-то чемодану) и во всю-то силушку.
Глеб, откинувшись на спинку сиденья, поглядывает на желтеющие рощицы по сторонам дороги, на поля с комбайнами, на встречные грузовики с зерном, и мысли его обращаются в прошлое, ему вспоминается первая, как и у этих крикунов в кузове, уборочная страда...
Вот так же грузовики привезли их тогда на обдуваемый всеми ветрами высокий берег Иртыша. Прямо к обрыву примыкала территория зернопункта, обнесенная дощатым забором; достроенные и недостроенные склады, сушилка, эстакада, нависающая над водой, несколько поодаль — с десяток жилых домишек. А вокруг степь, ровная бескрайная степь с пожухлой травой, с неубранными хлебами и редкими пятнами березовых колков.
Выгрузившись, студенты тотчас же принялись ставить большие шатровые палатки, таскать в них солому; старшекурсники сколачивали из досок кухню, распиливали горбыли для столов и скамеек, оборудовали столовую, которую потом окрестят «кафе «Ветерок».
А уже на следующий день с утра началась работа. Хлеба в тот год было много, только что освоенная целина уродила несметное количество пшеницы. Машины воинской части шли к зернопункту со всех сторон, шли почти непрерывно одна за другой; шаровидные кусты перекати-поля серыми тенями шарахались перед самыми колесами рычащих «студебеккеров».
Чистая, зернышко к зернышку, крупная пшеница заполнила сначала достроенные и недостроенные склады, потом длинными ворохами протянулась по территории зернопункта; студенты, перелопачивая тяжелое, налитое зерно, затерялись среди этих бесчисленных ворохов. Две сушилки «Кузбасс», установленные в кирпичной пристройке к одному из складов, тарахтели круглосуточно, однако не успевали пропускать и десятой доли зерна, поступающего с полей. А «студебеккеры» все шли и шли из степи, все шли и шли...
Глеб работал в том самом складе, куда выходили конвейеры от сушилок. Ручей подсушенной пшеницы тек по ленте конвейера непрерывно, не увеличиваясь и не ослабевая, и в конце конвейера падал вниз водопадом. Монотонно гудел привод, в складе было жарко, пыльно, мускулы ныли от однообразных движений: отбросил деревянной лопатой горку пшеницы, возвращай лопату в исходное положение, повторяй все сначала. Если горка начнет расти, значит, бросок не укладывается в секунду и надо поднажать, иначе не заметишь, как зерно поднимется до самой ленты, затормозит конвейер, произойдет остановка, авария. Тогда прибежит изможденный маленький человек — заместитель директора зернопункта — и сорванным, шипящим голосом начнет упоминать печенку, селезенку и прочие их, студентов, внутренние органы...
А потому швыряй и швыряй, забудь, что спина взмокла, что под одежду набилась пыль и потное тело неприятно пощипывает. Забудь, что в желудке сосет, что обед, который съел в дощатой столовой, давно уже «сгорел». Забудь обо всем, бросай и бросай. А чтобы не отупеть от однообразной работы, думай о чем-нибудь, думай. Ну хотя бы о дальнейшем пути пшеницы... Вот она, отброшенная твоей лопатой, подхватывается другими парнями и сталкивается в огромную воронку. По краям воронки зерно оплывает вниз, в конус, и там начинает кружиться, образуя подвижный, жутковатый рисунок прорвы. Проваливается пшеница в невидимое отверстие, в люк, и попадает снова на конвейер, который пристроен в подземелье, под складом, и который подает зерно уже на эстакаду.
Эстакада возвышается над рекой в виде утеса, а под нею, далеко внизу, на воде распростерлась баржа-самоходка. В ее темные трюмы и хлещет пшеница из толстых металлических рукавов, что свисают с эстакады. Насытившись, баржа тяжело проседает стальным брюхом; сухой остается лишь гладкая спина с рядами заклепок. И такая баржа поползет по реке к городам, к элеваторам, к мельницам...
Многое передумал Глеб в том душном пыльном складе при тусклом свете лампочек под потолком. Нет, он рос далеко не неженкой, у него было трудное детство, он рано познал тяжелую работу. И все-таки столь однообразного и изнурительного занятия он еще не знал. Швыряя и швыряя зерно деревянной лопатой по восемь часов в сутки, он, что называется, на собственной шкуре испытал одуряющую монотонность такой работы; испытал состояние, когда кажется, что у тебя засыхают мозги. Впервые в жизни он задумался тогда: «А как же те, кто изо дня в день, из месяца в месяц зарабатывают свой хлеб таким вот образом?.. Человек рождается для творчества, черт побери!» — думал Глеб, борясь со все растущей и растущей горой пшеницы.