— Ну а как он живет, Мурашкин, как у него дома?
— М-м, живут они, говорят, не блеск, — ответила Ия Павловна с мило вспученной от шоколадки щекой. — Отец будто бы их бросил... Алименты, правда, платит. У матери их трое, кажется, или четверо... Мурашкин самый старший. — Она скатала в пальчиках катышек из конфетной обертки. — И ведь какой же! Я говорю: Мурашкин, учись хорошо! Закончишь — опорой семьи будешь. Так нет, кое-как, с троечки на троечку... Лодырь, чего там говорить!..
«Такова жизнь...» — вспомнилось Глебу.
Осторожно, по крупицам Глеб собирал сведения о Мурашике. Кое-что удалось узнать в профкоме и комитете комсомола, кое-что у преподавателей, у ребят из группы Мурашика и у ребят, живущих неподалеку от него. Мало-помалу картина прояснялась...
Действительно, как установил Глеб, отец бросил семью, действительно, кроме Мурашика, в семье еще двое детей: мальчик ходит во второй класс, а девочка — в садик. И почти все по дому делает сам Мурашик, вплоть до того, что стирает белье и готовит еду для малышей. Беда этой семьи в том, что мать после развода с отцом сбилась с пути, запивает, приводит в дом кого попало... Говорили, что какой-то там комитет собирался даже лишить Мурашкину прав материнства, а детей определить в детдом, но пока-де решили обождать...
Выяснил Глеб и то, что Мурашик ни с кем из ребят не дружит, держится замкнуто, всегда в сторонке. На все попытки вовлечь его в общественные мероприятия у него один ответ: «Мне некогда». Узнал Глеб также и то, что уроки Мурашик готовит в читальном зале, во всяком случае, там его часто можно встретить.
Выбрав свободный вечер, Глеб отправился в городской читальный зал, который располагался в первом этаже небратского небоскреба, как называли единственный пока в Небратске девятиэтажный дом. Мурашик сидел за столиком у окна, обложившись книгами. Полистав журналы и подождав, когда место рядом с Мурашиком освободится, Глеб подошел и тихонько спросил:
— Можно тут с вами?..
— Пожалуйста. — Мурашик поднял глаза и покраснел.
Глеб рассматривал репродукции в журналах «Искусство» и «Творчество» и чувствовал, что сосед по столу наблюдает за ним.
«Если интересуешься живописью, заговоришь...»
Так в конце концов и случилось. Мурашкин поерзал на стуле, кашлянул и спросил:
— А как вам... вот это? — и пододвинул к Глебу раскрытую книгу, в которой была помещена репродукция картины Сальвадора Дали «Горящий жираф». На темно-синем фоне стоял тщательно выписанный жираф. Животное было совершенно спокойное, в то время как спина и шея его были объяты пламенем. Две женские фигуры в облегающих длинных темно-зеленых одеждах спинами опирались на ухватоподобные подпорки; из черепа меньшей фигуры торчала ветка с листьями, из запястья левой руки сыпались искры. У фигуры, расположенной в центре картины, были лиловые руки, а вместо лица лиловое пятно. Из середины грудной клетки выдвинут желтый ящик; такие же выдвижные ящички — от бедра до колена правой ноги.
— Все это, конечно, занятно... — сказал Глеб. — На первый взгляд и поражает... Но только на первый взгляд. Начнешь раздумывать и приходишь к выводу, что художник манерничает, играет в глубокомыслие... Ну не серьезно это все, ей-богу!..
— Не скажите, не скажите!.. — запротестовал Мурашик. — У него в каждой картине глубокий смысл. Реалисты неглубоко копают, они что видят на поверхности, то и изображают. Они те же фотографы. А Дали... он вглубь заглядывает... и видит: внешне-то все вроде бы в порядке, все налажено и устроено, а на самом деле жизнь — это сплошные нелепости, странности и непонятности...
Заспорили, не замечая того, что их шепот вызывает красноречивые взгляды соседей. А вскоре и работница зала, выйдя из-за раздаточной конторки, сделала спорщикам сердитое замечание.
— Пошли на улицу, — предложил Глеб.
Пошли. Мурашкин развивал, в общем-то, банальную мысль, что-де реализм в живописи устарел, что другое дело сюрреализм, экспрессионизм, поп-арт... При этом упоминал имена Кандинского, Малевича, Филонова, Фалька... И, называя новое имя, косил глазом на Глеба: слышал ли, знает ли?