Книги Глеб получал в библиотеке, которая размещалась в стареньком домишке. Книг не хватало, поэтому раньше, чем через неделю, их не обменивали; а если принесешь раньше, то говорили, что ты не прочитал, и выпроваживали домой.
Старушка библиотекарша каждого спрашивала, о чем говорится в прочитанной книге. Глеб с презрением глядел на тех, кто нес околесицу или говорил: «Не помню».
«Как это — не помню! — думал он. — Ну и дурачье!..»
Ему старушка нравилась. Она была высокая, худая, с прямыми плечами и в очках. Редкие волосики свисали по краям лица, и Глебу она казалась похожей на Жака Паганеля.
— Так... так... — кивала она, слушая его пересказ, и одобрительно улыбалась.
В конце концов она разрешила Глебу брать не по одной, а по две и даже по три книжки сразу.
Тогда они с матерью квартировали у Подоксенихи, громкоголосой, крутой женщины. С дочерью Подоксенихи, Таськой, Глеб скоро сдружился, и они часто играли вместе. Конопатая толстушка Таська была то Пятницей, то Гекльберри Финном, то немцем-часовым, которого Глебу предстояло «снять». Глеб заставлял Таську ползать попластунски, учил сражаться деревянными мечами и стрелять из самодельного лука.
Как-то смастерили они себе такой лук, стрел наделали из сухого камыша, которым был забран хозяйский хлев; наконечников Глеб наклепал из ржавой жести. Таська держала фанеру, на которой углем был нарисован зверь, скорее всего леопард. Глеб прицелился, опустил тетиву, стрела вместо усатой кошачьей морды вонзилась Таське в ногу. И не будь Таська влюблена в своего квартиранта, реву было бы на всю улицу. Однако Таська даже не пикнула, только сморщилась и молча вытащила ржавый наконечник из икры. Оттуда тотчас же потекла кровь.
— Давай завяжем, — предложил помертвевший от страха стрелок.
Ногу завязали тряпицей, но на следующий день нога распухла, все выяснилось; Подоксениха, дождавшись, когда мать придет с работы, устроила скандал.
— Убирайтесь! — кричала она. — Угробили мне девку!
Мать взяла льняное полотенце, медленно скрутила его в виде толстой веревки, и веревка эта обрушилась на место, самим богом предназначенное для ученья...
На новую квартиру переезжали, когда нога у Таськи стала подживать и когда выпал первый осенний снежок. Сложили на сани весь свой скарб, конюх из промкомбината, где работала мать, скомандовал: «Но-о, каурая, но!» — и при этом хлестнул по лошадке кнутом. Прощай, Таська, прощай, первая любовь...
Поселились у одинокой старушки Решеткиной. И все бы хорошо: и хозяйка попалась добрая, и в домике у нее чисто и уютно, да только дрова у старухи кончились. Вот и пришлось Глебу каждый день одеваться потеплее, брать старое ведришко и отправляться на станцию. Там, на путях возле вагонов и паровозов, всегда валялись комочки угля. Комочек по комочку Глеб и набирал полное ведерко. А это означало, что целые сутки в домике Решетчихи будет тепло.
Нередко на путях встречались Глебу «паханы», и среди них Мыло.
— Дура ты, Аршин! — скрипел Мыло. — Пошли с нами. Нагребем в депо — и по домам. — При этом он потряхивал мешком, из которого сыпалась угольная крошка.
Возле депо и вправду угля было навалом, это Глеб знал. Но он также хорошо знал, что брать уголь там — значит воровать. Здесь, на путях, уголь как бы ничейный, это просто мусор, никто за него ни слова. А там... И, как ни жег мороз, как ни насмехался над ним Мыло, Глеб устоял.
Иногда попадался хороший дяденька на паровозе. Увидев странное, закутанное в пестрое тряпье существо с ведром, он вроде бы нечаянно спихивал с тендера глыбу побольше.
— Бери, бери, дуралей, — тихонько советовал он, заметив нерешительность Глеба.
Со станции Глеб возвращался промерзшим до костей; забирался на печку и готовил уроки или читал про пиратов, которые на далеком таинственном острове ищут клад капитана Флинта...
Долгая и холодная зима сменилась наконец дружной весной. Глеб хлюпал по снежной жиже в стареньких подшитых пимишках; за ночь пимы не просыхали, и совать в них ноги утром было противно.
Жалостливая Решетчиха порылась однажды в ларе, где у нее хранился разный хлам, и достала дамские калоши, забытые врачихой, которая некогда здесь квартировала.
— Носи, — сказала хозяйка, — все ногам-то сухо будет.
Совместными усилиями натолкали они тряпок в калоши, и стал Глеб бегать в школу на высоком каблуке. Только вот тряпки вскоре утрамбовались, и каблуки постоянно морщились, делались гармошкой. Да это бы еще полбеды, беда заключалась в том, что парнишки принялись дразнить Глеба за его высокий каблук «городской мадамой». Не драться же с ними! И он наотрез отказался надевать калоши.