И вот однажды пришла в отдел перепачканная с ног до головы машинным маслом, подурневшая Лиля Кузьмина и сообщила, что Забродин опасно заболел. Простудился, возвращаясь домой пешком: трамваи уже не ходили.
К нему стали ездить по очереди в больницу, потом — домой, говорили: выжил, поправляется.
Ни с того ни с сего потянуло и меня поехать, потянуло неодолимо. Перепугавшись поначалу, я стал логично рассуждать и пришел к выводу: мне просто необходимо поставить точку в моих предположениях.
Поехали мы к Забродину втроем: я, Лев Печенин и Лиля Кузьмина, крайне удивленная моим настойчивым желанием навестить больного.
Долго тряслись в трамвае в сторону Замостья (это район города наподобие «нахаловок», «захламовок» и пр.). Трамвай раскачивался и скрипел, маршрут длиннющий, колесит по окраинам, рельсы кривые, вагоны на них болтает, как связанные вместе лодки на волнах. Названия остановок одно нелепее другого: «Темный переулок» «Косой спуск», «Порт-Артур», «Кладбищенская». А вот и вовсе трамвай заковылял пустырем, сугробы — до самых окон.
— Следующая остановка по требованию! — объявила кондукторша.
— Скоро выходим, — думая о чем-то своем, сказала Лиля.
Долго и замысловато петляли между старенькими одноэтажными домами, пока не уперлись в длинный барак.
Когда мы вошли, Забродин лежал на раскладушке и читал Ницше. В комнате стоял больничный дух и было слегка накурено.
— Молодцы какие, а! — Забродин повыше приподнялся на подушке. — Ну, раздевайтесь, раздевайтесь, присаживайтесь кто куда. А это зачем? — указал на батарею банок и коробок, которая сооружалась нами на столе. — Ну и ну. На целый полк…
— Бледнющий ты, жуть! — с нескрываемой тревогой и нежностью в голосе сказала Лиля Кузьмина.
Внутри у меня шевельнулось что-то похожее на ревность...
— Тебе сейчас надо побольше калорий и поменьше всякой отравы, — усмехнулся Печенин, кивнув на истрепанный до предела томик.
— Ах, старик, — широко улыбнулся Забродин, — да я уже как огурчик. А это... читаю, чтобы знать. Он ведь владел когда-то умами. Знать и не относиться к нему так: это, мол, бяка, в ротик брать нельзя, лучше уж манной кашки...
«Владел умами», — усмехнулся я в душе. — Какого черта он все же корчит из себя? я? А живет-то! Рахметов прямо...»
— Ну, рассказывайте, что нового? — спрашивал между тем Забродин, переводя взгляд с одного на другого.
Лиля Кузьмина взяла инициативу на себя и защебетала обо всем, что знала и слышала: что машина прошла предварительные испытания, что...
Я отошел к стеллажам с книгами и стал читать надписи на корешках. Три стеллажа — от пола до потолка — были забиты технической литературой, книгами по искусству и поэтическими сборниками. Но больше всего здесь было книг по истории и философии. Добрую половину одного стеллажа занимали синие томики Ленина. Они лежали и на письменном столе и на подоконнике. Везде закладки, на открытых страницах подчеркнуты и обведены абзацы, на полях вопросительные и восклицательные знаки...
На письменном столе лежала стопка общих тетрадей. Воровато глянув на говорящих и сознавая, что наконец-то я имею возможность заглянуть в самую сущность Забродина, я приоткрыл верхнюю тетрадь и прочитал: «Социология. Заметки, размышления». Я снова окинул взглядом стеллажи, и мне показалось, что книги насмешливо щерятся тиснениями на корешках, будто не буквы там, а серебряные и золотые зубы.
Я отошел в дальний угол, надел боксерскую перчатку и стукнул по висящей здесь кожаной груше.
— Это я разминаюсь, когда устаю, — обернулся Забродин.
— Слушай, почему ты стал инженером, если не секрет? — спросил я и снова стукнул по груше.
— Какой же секрет? — удивился Забродин. — Мне нравится эта работа... А почему ты спрашиваешь?
— Да вот я смотрел твою библиотеку...
— А-а, — протянул он. — Знаешь, Савик, разговор серьезный, давай как-нибудь в другой раз, хорошо?..
— Ну а все-таки? — настаивал я.
— Видишь ли, — задумчиво произнес Забродин, — если я тебе скажу, что должен досконально знать ту идею, ради которой тружусь, что не хочу бессмысленно толочься на этой земле, так ведь ты мне не поверишь.
— И охота тебе? — я лениво бомбардировал грушу. — Мне, например, и в институте-то к семинарам готовиться было...
— Представь, мне — тоже, — улыбнулся Забродин. — Тут, наверное, как с Пушкиным... В школе нам настолько усиленно его вдалбливали, что надолго отбили охоту читать его. Я недавно открыл томик — мать честная! Зачитался. Так и тут... Вот если бы ты читал, к примеру, Ленина не в порядке подготовки к семинару, а так, для себя, для души, то встретил бы у него и такое: «Скептицизм... прикрывает обычно отсутствие серьезного размышления о предмете». Не в бровь, а в глаз ведь, а? — И они переглянулись с Лилей.