— Но.. где бы я что сказал, интересно? — из последних сил сдерживая жгучий стыд и подступающую панику в мыслях, оправдывался я. — Из комсомола я уже выбыл...
— В партию не вступил... — продолжал Забродин.
— Ну не вступил...
— Совсем заржавел ты, Савик! Сдирай ты с себя эту заскорузлость, сдирай! И дерись, бейся, черт побери, с недостатками, коль их увидишь! Только тогда и почувствуешь, что живешь. Только тогда! А сейчас тебе только кажется, что живешь. Залез, понимаешь, в скорлупу и... Я бы задохнулся, честное слово!
Он внезапно умолк, уставившись в угол. Молчал и я. Меня охватило какое-то странное бестолковое оцепенение...
— В общем, вот что мы решим, — заговорил он снова. — Там у вас профсоюзное собрание скоро должно состояться (я надеюсь, ты член профсоюза?). Так вот, подготовьтесь с парнями, поднимите наболевшие вопросы, шарахните, невзирая на лица, принципиально, честно! Не только с критикой, но и с самокритикой! А после придешь ко мне и расскажешь. Договорились?
— Ну... хорошо, — выдавил я из себя.
«Не будет больше покоя в институте, — думал я по пути к себе на работу. — Не будет больше покоя... Никогда мне не будет теперь покоя...»
Тереха и Джим
Мы стояли лагерем на берегу Телецкого озера и отдыхали после трудного горного перевала.
Только что закончился обед, посредине лагеря у костра возились с посудой дежурные, в соседней палатке негромко пели под гитару, в нашей — занимались кто чем.
— Собака?.. Смотрите, собака.... — сказала вдруг Женя, отрываясь от зеркальца, в котором изучала свой шелушащийся нос. — Откуда бы ей взяться?..
И правда, у палатки появился большой черный пес с желтыми крапинками над глазами. Он обнюхал Тереху, развешивающего на кустах выстиранные носки, потом Женю, потом всех нас подряд, радостно повизгивая и виляя хвостом.
Мы ждали, что из лесу вслед за собакой покажется ее хозяин, но никто не появлялся. Тогда мы решили, что нес скорее всего бродячий, что давно не видел человека и здорово стосковался по нему.
— А кроме того, он, по-моему, не прочь пожрать, — сказал Тереха и, присев возле пса, погладил его.
— Ты бы поосторожней все-таки, — резонно заметил Боря Крещинский. — Кто знает, где он шатался. Понацеплял, поди, всякой заразы...
— Да ну уж... заразы, — возразил Тереха. — Он еще почище кое-кого из нас... — И выразительно покосился сначала на Борю, а потом на Женю.
Тереха и Боря Крещинский не упускали случая уколоть друг друга, потому что оба были неравнодушны и белокурой студенточке Жене. Причем Борины «шпильки» бывали, как правило, тоньше, острее, он умел просто умолкнуть вовремя или хмыкнуть, и это было неотразимее, чем прямые грубоватые Терехины наскоки.
Вот и сейчас. В ответ на Терехин выпад Боря только хмыкнул, мол, что с тебя, «простолюдина», возьмешь! Отвернулся и принялся листать томик Блока.
Тереха сбегал к костру, принес оттуда на куске фанеры еду и опустил ее перед собакой.
Нам понравилось, как собака ела. Голоднющая была — факт, но ведь не бросилась же с рыком на еду, не стала хватать, как свинья. Культурненько так уплетала картошку с тушенкой и при этом извинительно посматривала на нас: не осуждайте, мол, меня, обжору, давно не едала ничего подобного...
И вообще за те два дня стоянки на берегу озера мы убедились, что пес нам попался порядочный, даже стеснительный. Он никому не докучал, лежал себе в сторонке или сопровождал кого-нибудь за хворостом или за водой. Не попрошайничал, а деликатно ждал, когда мы поедим и кто-нибудь отдаст ему остатки.
Ночь перед отплытием в Артыбаш мы провели у костра. Поплотнее усевшись на бревнах, вполголоса пели, разговаривали, читали на память стихи.
Вот тогда-то нашему псу и было дано имя. Читая стихотворение «Собаке Качалова», Тереха вдруг оглянулся и позвал: «Дай, Джим, на счастье лапу мне, такую лапу не видал я сроду. Давай с тобой полаем при луне...» — и гавкнул раза два.
Надо было видеть, как рассердился новоиспеченный Джим! Вскочил на ноги, зарычал, залаял басом, и все поняли — на Тереху. Извини, мол, Тереха, ты меня кормишь, ласкаешь, но непорядок это — лаять тебе, человеку.