«...Дорогая сестра! Нельзя ли отыскать средство, чтобы церковь в Ангулеме заказала мне картину? Если этот знаменитый город доверит мне заказ, то я могу поручиться за качество выполнения. Если город не имеет фондов на подобного рода расходы, может быть, он попросит министерство поручить мне эту работу...
Мсье Шансель не имеет ли связей в церковных кругах? Может быть, ты переговоришь с ним?»
После возвращения Бурбонов департаментом изящных искусств стал управлять граф Форбен — из бывших эмигрантов, человек либеральный и мягкий, демонстрировавший, как это было в моде тогда, широту своих взглядов, дабы оттенить преимущество «старых порядков» перед солдафонским режимом императора. Граф Форбен действительно был либерален, и,, как ни странно, он искренне симпатизировал романтикам и вообще молодежи, и, хотя он скостил пятьсот франков с запрошенной Эженом суммы, он все же с полной готовностью заплатил Эжену за «Барку» упомянутые уже нами две тысячи.
Это были первые солидные деньги, первая доказанная возможность прожить без посторонней помощи, не завися целиком от имения в Буакском лесу. Эти деньги вместе с великолепным звучанием слов «гениальность», «великий», произнесенным в его адрес, необычайно воодушевили Эжена и придали ему уверенности.
Римской премией он мог, пожалуй, теперь пренебречь, хотя он упорно, до предыдущего года, предоставлял в школу эскизы конкурсных композиций. Следует заметить, что успеха он совсем не имел.
Школу он покинул со сравнительно легким сердцем, равно как и мастерскую Герена. В конце июля, окрыленный, Эжен уехал в Луру, к Шарлю. Здесь у него была одна беспрерывная миссия — помирить Шарля с сестрой. Ожидание катастрофы делало Генриетту раздражительной, ее обычная подозрительность удваивалась; впрочем, Шарль был тоже хорош: еще при жизни мсье Вернииака он предъявил ему и сестре иск. Ему, видите ли, недостаточно регулярно присылали из Буакского леса вино. В письмах он постоянно, тем или иным способом, намекал на свой титул и чин, туманно высказывался но поводу предполагаемых политических ситуаций, которые сулят ему возобновление карьеры, прерванной Реставрацией, словом, давал понять, что Генриетте он не ровня. Все это не способствовало, разумеется, нормализации их отношений.
Эжен очень любил своего старшего брата, несмотря на его капризы и пристрастие к яблочному вину. Он любил слушать его ворчливые рассказы и разделял его поклонение всему дому Бонапарта. Последней надеждой Шарля был принц Богарнэ. Бурбонам он не мог простить того, что по их милости лишился значительной суммы, которую принц выдавал офицерам, состоявшим в его личном конвое, если они женились. Свадьба Шарля происходила как раз в те дни, когда сменялась династия.
Шарль был превосходным стрелком. Братья постоянно охотились, и Эжен очень ценил его похвалу.
В Луру Эжен начал дневник.
«...Сегодня вечером пошел навстречу мадемуазель Лизетте, которая пришла чинить мои сорочки. Очутившись немного позади, я обнял ее. Она отбивалась с таким видом, что это задело меня, так как я почувствовал, что она сопротивляется от всего сердца.
Я очень бы хотел больше о ней не думать. Хотя я в нее и не влюблен, я негодую и особенно хочу, чтобы она пожалела о случившемся...»
Зачем нужен дневник? Чтобы доверить ему несложные перипетии взаимоотношений с Лизеттой?
«Позавчера мы помирились, и я танцевал с ней до поздней ночи...»
Этот петух, этот худощавый, невзрачный юноша — здесь, в провинции, его столичная пылкость была всем безразлична — танцевал целый вечер в покосившемся зальце над деревенским трактиром, и в голове его тоже кружилось нечто блистательное — предчувствие славы, кружилось вместе с горячим светом свечей, вместе с наивной и радостной музыкой.
Впрочем, иногда он становился до удивления трезвым:
«Уезжаю под тяжелым впечатлением от положения, в котором находится мой брат... Я не могу без содрогания думать о его будущем. Как горько не быть в состоянии ввести свою подругу в круг людей хорошего происхождения или опуститься до необходимости сделать себе из этого несчастья оружие бравады против того, что принято называть предрассудками».
О, откуда это? А как же Лизетта? Но он бы в жизни на ней не женился! Так вот он каков, этот пламенный юноша. Он ни в коем случае не позволил бы себя провести. Он отлично знал, что ему не простят ни малейшего промаха. Ему предстояло прожить огромную, очень тяжелую жизнь, ему предстояло пробиться, сохранив свой талант, свою способность работать. Только мощный кордон, постоянная сдержанность, постоянный контроль могли уберечь необычайно тонкие сети, которые он расставлял в этом необычайно опасном мире. Керубино постепенно становился расчетливым, как финансист. Вот для чего, вероятно, ему был нужен дневник: он тренировал себя, проверял и подхлестывал, для него дневник был инструментом, при помощи которого он конструировал себя, как машину: «Всегда помнить о том, что природа человека способна перенести любое положение и даже извлечь из него известное преимущество...» и прочее, чуть ли не на каждой странице. Как будто в нем поселились два возраста: юность, самая пылкая юность, и зрелость, самая трезвая зрелость, и жили совместно: «Я увлечен теперь изящными манерами камеристки госпожи де Пюисегюр. Я встретил ее на бульваре; она шла с подругой. Меня охватило сильное искушение взять их под руку. Тысячи соображений теснились у меня в голове, а я все отдалялся от них. гневно говоря себе, что я дуралей и что надо было воспользоваться случаем, поговорить, взять за руку или что-нибудь в этом роде... Но идти под руку с двумя горничными! Не мог же я повести их к Тортони есть мороженое...» Конечно же, он из хорошей семьи, и он не намерен был терять время на борьбу с предрассудками — у него были задачи серьезней.