Эжен старается идти напролом, и как только появляется у него искушение сойти на окольные тропы, он себя нарочно сбивает, усилием возвращает себе непосредственность: есть нечто детское в том, как Делакруа заставляет сверкать глаза страшного пуделя, который привязался к Фаусту и Мефистофелю в поле за городскими воротами, как старательно он подымает дыбом его черную шерсть.
Издание не имело у публики никакого успеха. Книга почти не нашла покупателей. После тщательного подсчета прибылей и убытков г-н Мотт уплатил Эжену сто франков и подарил гравюру с портрета папы Пия Седьмого работы Лоуренса.
Однако Эжен, вероятно, был очень доволен. Он наслаждался этими грандиозными перелетами от одного океана к другому — от Данте к Шекспиру, к Байрону, к Гёте, — самозабвенно погружаясь в стихию нового, мощного духа.
Эжен послал знаменитому автору экземпляр парижского издания «Фауста». Гёте гравюры чрезвычайно понравились, но по поводу литографий, изображающих кухню ведьмы и сцену на Брокене, он сказал: «Заметно, что автор склонен к грубым наслаждениям и, несомненно, Париж предоставляет для этого большие возможности». Бедный, светский, деликатный Эжен!
Но возможности действительно были. В конце концов это был девятнадцатый век, в парижских гостиных появился английский комфорт, и в моду входила кровавая английская кухня — появился тот эклектизм, который, собственно, и составляет очарование этого века.
Мир уж не так оскудел — просто изобилие приняло новую форму, стало более разнообразным и менее напыщенным. Чувственность Рубенса показалась бы теперь немного топорной, а по сравнению с восемнадцатым веком флирт был более глубок, более резок, женщины казались более страстными — в моду входили брюнетки иудейского типа.
Несмотря на обилие саркастических замечаний, рассыпанных в дневниках Эжена и относящихся к разного рода светским процедурам — обедам, раутам, домашним концертам, — он участвовал в них с упоением; он любил этот блеск, эту пронизанную светом материальность, в которой все преломляется, искрится, эти шествия из гостиной к столу, остроумие, эффектные фразы, женщин в тяжелых шумящих платьях. Он жил с упоением, хотя, как подлинный денди, старался быть сдержанным и ироничным.
Бедность — неопределенная вещь: все относительно. Он был беден, конечно, но он шествовал под руку с этими дамами и вечера напролет острил в этих гостиных. Он был знаменит. Иногда он не знал, где взять денег, чтобы пообедать, но иногда продавались холсты. Такой громадный импульс, такая динамика, такой постоянный напор не могли остаться без прибыли.
Летом 1829 года он обосновался в мастерской на набережной Вольтера, в мастерской Ораса Берне. Самый феноменальный ловкач из всех французских художников уехал в Рим директором филиала Школы изящных искусств. Вместе с мастерской — через прихожую — была и квартира. Хорошая квартира и прекрасная мастерская — серьезный шаг к благополучию, к прочности. Эжен был домовит.
Длинные блестящие волосы, маленькая вьющаяся бородка, скорбный, четко прорезанный рот. Всегда элегантно одетый, он знал себе цену и, несмотря на скандальную репутацию, был уверен в своей гениальности.
Однако в такого рода людях, для которых гостиная только антракт между двумя пластами чрезвычайно тяжелой работы, всегда есть некое располагающее к себе благодушие, они спорят как будто чуть-чуть не всерьез, извлекая из спора больше удовольствия, чем остальные, откровенно наслаждаясь уютом, мягкими креслами, прекрасным вином. Их мизантропия, их скепсис, их склонность к речам, которые сейчас иногда кажутся невыносимо напыщенными, смягчаются никогда не умирающим в них озорством, мальчишеским веселым цинизмом.
9
«Г-ну Бари, пассаж Сен-Мари.
Лев мертв. Бегом. Время, которого мало, должно нас подогнать. Я вас жду. Тысяча поцелуев.
Львы умирали редко. Но когда с трупа снимали потертую шкуру, можно было, если поспеть, нарисовать экорше, обнаженные мышцы, царь зверей разрешал учить на себе анатомию.
Щеголеватый и аристократичный Эжен, абсолютный парижанин, был совсем не похож на угрюмого увальня, нормандца Бари. Но когда они торопились по парижским улицам, как будто рассекая упрямыми лбами аморфную массу прохожих, можно было подумать, что это братья. И в особенности можно было об этом подумать, если сравнить рисунки Эжена, которые он делал в зверинце, с бронзовыми фигурками животных, отлитыми по моделям Бари, с пантерами, львами и тиграми, вцепившимися в холки оленей, притаившимися, замершими перед прыжком или разинувшими пасть в ослепляющей ярости.