Алексѣй Николаевичъ сбросилъ съ себя одѣяло и выразилъ энергическое желаніе подняться на ноги. Борщовъ толкнулъ его и повалилъ опять на кровать.
— Извольте возлежать, презрѣнный Алкивіадъ. Если что-нибудь надо будетъ мнѣ передать по части этой рукописи, забѣгите въ контору. Я тамъ каждый день до четырехъ.
— Ну, Богъ съ вами, прощайте! — крикнулъ Алексѣй Николаевичъ, опять сдѣлавши энергическое движеніе вонъ изъ постели.
"" Въ передней, налѣво, Борщовъ постучался въ дверь. Что-то такое послышалось изнутри. Онъ пріотворилъ и вошелъ въ довольно просторную комнату, съ кроватью у самой двери, налѣво. Кровать прикрыта была пологомъ, одну половину котораго откинули. Борщовъ заглянулъ подъ пологъ. На скомканныхъ подушкахъ лежала голова съ полузакрытыми глазами. Выставлялся длинный носъ, впадины глазъ темнѣли, все лицо покрыто было желто-сѣроватымъ налетомъ. Такой-же цвѣтъ имѣли плоскіе растрепанные волосы и длинные, но жидкіе усы. Лицо поражало особою тусклостью, точно будто оно состояло не изъ плоти и крови, а изъ нервнаго вещества, потерявшаго органическую свѣжесть. Грудь была полуобнажена. Худоба ея отвѣчала худобѣ лица. Руки лежали поверхъ одѣяла, выказывая изъ-подъ измятыхъ манжетъ сухіе, длинные, неправильные пальцы съ запущенными ногтями, въ траурѣ.
— Петръ Николаевичъ, вы спите? — крикнулъ Борщовъ.
— Что, что такое? — встрепенулся спавшій, нервно подернулся и поднялъ голову.
— Это я, Петръ Николаевичъ.
— Ахъ, очень радъ! Который часъ?
— Да ужь первый въ началѣ.
— Скажите пожалуйста, а я все еще валяюсь.
Петръ Николаевичъ заметался по кровати, торопливо застегивая воротъ рубашки. Онъ говорилъ спѣшно, очень картаво и глухо.
— Да вы въ которомъ часу легли? — спросилъ Борщовъ.
— Не знаю, право, не смотрѣлъ на часы; ужь давнымъ-давно разсвѣтало. Пожалуй, около шести часовъ было. Извините меня; сдѣлайте милость, присядьте, пожалуйте туда.
Петръ Николаевичъ все больше и больше суетился, щурилъ глаза, какъ очень близорукій человѣкъ, то отыскивая нѣкоторыя части туалета, то сбрасывая съ себя одѣяло; спустивъ ноги съ кровати, онъ заглянулъ подъ нее, ища туфель, потомъ, извиняясь и оглядываясь, схватилъ со стула старый истертый суконный халатъ, запахнулся въ него и запутался ногами.
— Очки, очки-то надѣньте, — сказалъ Борщовъ, подавая съ ночнаго столика развихленныя стальныя очки.
— Прошу великодушно простить, — картавилъ Петръ Николаевичъ, все еще никакъ не придя въ себя.
Борщовъ самъ вывелъ его на средину комнаты, гдѣ безпорядокъ былъ въ десять разъ сильнѣе, чѣмъ въ спальнѣ Алексѣя Николаевича. На очень широкомъ письменномъ столѣ наваленъ былъ такой ворохъ всякой всячины, что свѣжій человѣкъ рѣшительно не понялъ-бы, какъ можно не только работать на немъ, но и присѣсть къ такому столу. И кругомъ его по полу посѣяны были бумаги и бумажки, газетные листы, брошюры, цѣлые томы, пакеты и вскрытые конверты. Турецкій диванъ, стоявшій противъ стола, у противоположной стѣны, служилъ также вмѣстилищемъ всякаго рода рухляди; книгъ, газетъ, платья. На этажеркѣ, вмѣсто книгъ, виднѣлась пара старыхъ ботинокъ, какая-то жестянка, два флакона и горшокъ съ завядшимъ жасминомъ. Рядомъ, на стулѣ, валялись свѣтлые панталоны. Папиросные окурки разбросаны были по всей комнатѣ.
— Прошу садиться, — приглашалъ Петръ Николаевичъ, высвободившись, наконецъ, изъ-подъ складокъ халата, который видимо принадлежалъ не ему. Его фигурка поднималась всего аршина на два съ небольшимъ отъ земли. Ему приходилось закидывать сильно голову назадъ, чтобы говорить, глядя на рослаго Борщова. Въ этомъ халатѣ, съ взъерошенными волосами, въ очкахъ, сползавшихъ ежесекундно на кончикъ длиннаго носа, Петръ Николаевичъ могъ распотѣшить хоть кого угодно, и Борщовъ едва удерживалъ усмѣшку.
— Прошу садиться, — просилъ еще разъ Петръ Николаевичъ, не замѣчая, что порядочно сѣсть было рѣшительно не на что.
— Да, я къ вамъ на минуточку, Петръ Николаевичъ.
— А Алешу видѣли?
— Онъ тоже прохлаждается въ кровати.
— Экой какой безобразникъ!
— Затѣваетъ эстетическій журналъ.
— На словахъ. Совсѣмъ отъ рукъ отбился. Но что-жь вы не присядете? Мнѣ, право, совѣстно, у меня такой безпорядокъ здѣсь. Ивъ головѣ у меня такъ все… точно съ просонья.
— Алексѣй Николаевичъ говоритъ, что вы слишкомъ много работаете.
— Много, много! Вѣдь это не литературныя финтифлюшки. Читали вы вчера въ «Биржевыхъ» замѣтку послѣ передовой статьи? Понимаете вы, куда это клонится? Этакая мерзость! Я вотъ сегодня всю ночь и все утро просидѣлъ и докажу этому аномнимному строчилѣ, что всѣ его разсчеты — одинъ вопіющій подлогъ.