— И Воротилину, разумѣется, обо всемъ этомъ ни гу-гу? — спросилъ Малявскій, сдѣлавши плутовскую, но вмѣстѣ съ тѣмъ пріятельскую мину.
— Что за наивный вопросъ! Разумѣется, ни гу-гу.
— Прикажете начать дѣйствовать съ завтрашняго дня?
— Конечно, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Вы ужь, пожалуйста, притворитесь, поддѣлайтесь къ пріятелю и вывѣдайте отъ него все, что нужно.
«Право, она нарочно!» повторилъ про себя Малявскій и опять опустилъ голову.
— Мпѣ хотѣлось-бы не только подставить ножку Воротилину, но и одурачить его хорошенько, ускаіі его явится къ этой барынѣ. Надо во-время ес предупредить и настроить ее такъ, чтобы она приняла его, какъ слѣдуетъ. Онъ опять кинется ко мнѣ и Саламатова къ этому времени втянетъ въ дѣло. Вотъ тутъ-то мы имъ и поднесемъ дулю!
И Авдотья Степановна разсмѣялась. Смѣхъ этотъ со. общился и Малявскому. Онъ хохоталъ и думалъ:
«Пѣтъ, звѣзда моя положительно начинаетъ всходить».
— Вашъ пріятель Воротилпнъ, — заговорила Авдотья Степановна: — на вашъ счетъ такъ прошелся… коли-бы я насплетничала, вы-бы разъярились на него.
— Что такое, что такое? — встрепенулся Малявскій.
— Сосплетничать?
— Пожалуйста! Вы видите, какія чувства я къ нему питаю.
— Онъ мнѣ разсказалъ, что вы привезли на ужинъ какую-то мамзель, которая прельстила моего бывшаго супруга.
— Привезъ, это точно.
— И Воротилинъ добавилъ, что Малявскій-де былъ-бы очень радъ доставить его превосходительству метресу…
«Ахъ онъ такой-сякой! — выругался про себя Малявскій, — если онъ сказалъ безъ умысла»
— Вы никакъ покраснѣли? — спросила его Авдотья Степановна.
— Я? Нисколько… Такъ онъ вамъ и сказалъ?
— Я врать не люблю. Да вамъ что-же обижаться. По крайней мѣрѣ будете знать, какъ благопріятели васъ за глаза отдѣлываютъ. Почище вашего!
«Тѣмъ лучше!» рѣшилъ ХСълявскій и, вставая, улыбнулся.
— Вашъ слуга, — сказалъ онъ громко и кланяясь Авдотьѣ Степановнѣ.
— Черезъ два дня вы должны мнѣ привезти самыя вѣрныя свѣдѣнія.
— Положитесь на меня — закончилъ онъ и подумалъ уходя: — звѣзда поднимается!»
XII.
Въ Зинаидѣ Алексѣевнѣ происходилъ особый нравственный процессъ… Никакихъ безусловныхъ «запретовъ» она въ себѣ не чувствовала. Она готова была-бы и своимъ бойкимъ умомъ, и неиспорченнымъ еще сердцемъ отдаться какому-гибудь жизненному идеалу… Но гдѣ было взять его? Прѣснота, сухость, будничность всего, что она встрѣчала, раздражали ее и отнимали всякую охоту искать какихъ-нибудь «высокихъ задачъ»! Мужчинами она была ужасно недовольна. Не то, чтобы они не обращали на нее вниманія. Напротивъ, ея наружность, молодость, своеобразная манера бойкость въ рѣчахъ — все это подзадоривало ихъ и заставляла ухаживать. Но ихъ личности, размѣры ихъ характеровъ, вялость, хандроватость — вотъ что раздражало Зинаиду Алексѣевну и приводило къ такому выводу, что ни одинъ изъ нихъ никакой «новой» жизни ей не укажетъ.
«Все это кислятина!» повторяла она и вовсе не удивлялась тому, что Малявскій такъ выцвѣлъ въ ея глазахъ въ одну какую-нибудь ночь. Она даже обрадовалась этому. По крайней мѣрѣ въ Саламатовѣ было что-то положительно новое, ею еще невиданное. Ей надоѣло копаться въ самой себѣ и надѣяться на то, чго одно личное чувство наполнитъ ея жизнь. Съ Саламатовымъ она забудется, поближе поглядитъ на людей, которые умѣютъ жить въ свое удовольствіе и представляютъ собою цѣлый міръ, гдѣ страсти, аппетиты, самолюбіе, умъ, сметка — все находитъ себѣ удовлетвореніе и даетъ тысячный процентъ…
Зинаида Алексѣевна боялась дойти очень скоро до того состоянія, когда будничность жизни является намъ ужь безъ малѣйшихъ прикрасъ. Въ Петербургѣ она узнала совершенно особаго свойства скептицизмъ. Ей сдавалось, что все вокругъ нея дѣлается для одного набиванія времени какой-нибудь возней, что люди тяготятся своей не-умѣлостью изобрѣтать возню позанимательнѣе и поновѣе, что никому не дороги ни мысли, ни убѣжденія, ни даже предразсудки. Всѣ болтались и шатались, томимые отсутствіемъ идеи и темперамента. Въ молодыхъ людяхъ Зинаиду Алексѣевну поражало это всего сильнѣе, поэтому-то Саламатовъ и показался ей такимъ богатыремъ.
Она такъ и назвала его про себя. А «богатырь» чувствовалъ себя, въ то время, когда она о немъ думала, вовсе не по-богатырски. Еслибъ она заглянула въ нутро Саламатова въ то самое утро, когда она сравнивала его съ петербургской «кислятиной», она-бы убѣдилась, что богатырь тоже раскисъ, и сильнѣе, чѣмъ самъ, быть можетъ, ожидалъ.