Халатъ распахнулся, и Петръ Николаевичъ опять запутался въ его длиннѣйшихъ полахъ. Лицо его получило сердитое выраженіе. Онъ ткнулъ въ переносицу, желая поднять очки, и потомъ тотчасъ-же сардонически разсмѣялся.
— Благодѣтели, видите-ли, Руси. Линіи свои хотятъ проводить изъ одного христіанскаго братолюбія, не жалѣя животовъ. Да, что-жь мы — неучи, что-ли, безграмотные? Развѣ мы не понимаемъ, куда клонятся всѣ ихъ подвохи и махинаціи? Я, чортъ возьми, всѣ азы нарочно вызубрю, а Россію знаю не хуже ихъ!…
— Добрѣйшій Петръ Николаевичъ, — прервалъ его Борщовъ, подавая ему обѣ руки: — ваша бесѣда чрезвычайно меня интересуетъ, но я страшно опоздалъ въ контору и забѣжалъ только пожать вамъ руку.
Борщовъ быстро вышелъ въ переднюю и еще скорѣе сбѣжалъ съ лѣстницы, а Петръ Николаевичъ закурилъ папироску и тотчасъ-же, не умываясь, присѣлъ къ письменному столу и сталъ рыться въ бумагахъ.
— Чортъ! — полушепотомъ вскрикивалъ онъ, швыряя листы въ разныя стороны: — куда запропастилась. Проклятіе!
Но бумаги не находилось. Онъ все-таки продолжалъ рыться, издавая ругательныя восклицанія.
— Николаичъ, ты спишь? — раздался въ передней голосъ Алексѣя Николаевича.
— Не думалъ спать, ты вотъ безобразничаешь!
Алексѣй Николаевичъ подошелъ къ столу и разсмѣялся. Онъ уже привелъ себя въ надлежащій видъ. На немъ надѣтъ былъ утренній костюмъ, на головѣ маленькая шапочка. Бороду онъ расчесалъ на двѣ пряди и волосы откинулъ назадъ.
— Не мѣшай, Алешка, — бурлилъ Петръ Николаевичъ, отгоняя его рукой отъ стола.
— Да ты мнѣ вотъ что скажи: изъ-за какихъ коврижекъ ты ночи-то просиживаешь? Или тебѣ еще мало твоихъ припадковъ?
— Не твое дѣло, — бурлилъ Петръ Николаевичъ. — А! вотъ она, проклятая! Экъ куда забралась! — Онъ съ сердцемъ развернулъ листъ, исписанный цифрами. — Вотъ я вамъ покажу.
— Да, неужто опять засядешь на цѣлый день?
— И ночь просижу.
— Николаичъ!
— Что, Алеша? — отозвался чудакъ смягченнымъ тономъ.
— Вѣдь тебя гнуснѣйшимъ образомъ эксплуатируютъ.
— Кто?
— Ну да всѣ эти гранъ-фезеры. Ты думаешь, что дѣло дѣлаешь во имя земской правды, а они на тебя, какъ на лошака, всякую дрянь навьючиваютъ, а потомъ надъ тобоіі-же станутъ, какъ надъ шутомъ гороховымъ, издѣваться. Я, братъ, на тебя погляжу, погляжу, возьму тебя за шиворотъ, посажу въ вагонъ, да и отправлю къ теткѣ въ Самару, а кричать будешь, ротъ тебѣ завяжу. Кумысъ тебѣ нужно пить, а не проекты измышлять.
— Перестань, Алешка, — картавилъ Петръ Николаевичъ: — мѣшаешь… мнѣ надо продифференцировать.
— Вотъ они тебя и продифференцируютъ. Не слушаешься, такъ чортъ съ тобой, а я все-таки тебѣ буду мѣшать вотъ здѣсь. Что это у тебя тутъ, на диванѣ, музей какой-то, мѣстечка не расчистишь. Ну, строчи, строчи, а я тебѣ цѣлую исторію разскажу, пока мвѣ Прасковья изобразитъ яичницу съ ветчиной. Ты коньячку не желаешь?
— Убирайся!
— Ты-бы хоть коньячкомъ себя поддерживалъ, а то взгляни-ка ты на себя. Вѣдь ты, братецъ, гаже всякой гадости.
— Ложись и болтай, а надъ ухомъ не трещи.
— Да гдѣ-жь тутъ лечь? Ты-бы ужь лучше и диванъ превратилъ въ письменный столъ.
Алексѣй Николаевичъ очистилъ себѣ мѣсто къ краю, размѣстился съ ногами и откинулъ голову на сцинку.
— А ѣсть не будешь?
— Не хочу ничего! — уже совершенно сердито крикнулъ Петръ Николаевичъ.
— Ну, коли такъ, мели безъ помолу! А я хотѣлъ тебя сегодня везти дачу смотрѣть.
— Зачѣмъ на дачу?
— Какъ зачѣмъ? что-жь ты думаешь, я здѣсь, въ Коломнѣ, что-ли, поджаривать себя буду? Да если-бы и не потребность переселиться in’s Grüne, я-бы все-таки бѣжалъ на дачу, ибо того требуютъ нѣкоторыя комбинаціи деликатнаго свойства.
— Бабы, небось?
— Видишь-ли, душа Ииколаичъ, я произвелъ вчера нѣкоторый ку-д-ета. Очень ужъ мнѣ пришлось тошно. Я, братецъ, окончательно разстаюсь съ спеціальностью замужнихъ женщинъ. Вонъ и Дюма-фисъ какой предпринялъ походъ противъ супружеской невѣрности. Адюльтёръ онъ весьма величественно презираетъ. Я, какъ прочелъ его предисловіе къ «Другу женщинъ», уязвился въ сердцахъ своихъ. Какъ на ладонкѣ показываетъ онъ всю шутовскую сторону самаго этого адюльтера. Прелюбодѣйствующей четѣ онъ говоритъ: «ваша-де связь и держится только мумемъ». — Прасковья! что-же коньяку! Да, такъ и расписываетъ.
— Чортъ! — бранился у своего стола Петръ Николаевичъ. — Не тотъ логарифмъ взялъ; Алешка, ты мнѣ подъ руку говоришь!
— Нѣтъ, да ты согласенъ-ли со мной и съ Дюма-фисомъ, что адюльтеръ — все-таки адюльтеръ? Яичницу-то поскорѣе, Прасковья! Вѣдь вотъ что мерзко-пакостно въ вознѣ съ этими барынями. Съ перваго-же дня начинаютъ онѣ васъ доѣзжать возгласами: я тебѣ всѣмъ пожертвовала! А чѣмъ пожертвовали? Супругами, которые въ это время гдѣ-нибудь въ своихъ Хомякахъ или Кобелякахъ пьянствуютъ и цыганскій таборъ держатъ. Да это еще мало. Воркуетъ она съ тобой, воркуетъ, а потомъ поѣдетъ къ супругу за деньгами, да тамъ ему и все выложитъ. Сейчасъ депешу: «il sait tout». А онъ и не думалъ ни о чемъ разспрашивать и выдавалъ преспокойно видъ на проживаніе въ городѣ С.-Петербургѣ. Это первое дѣло, а второе — чувствительность. Такъ донимаютъ… я больше, кажется, отъ этого и катарръ схватилъ. У меня съ ними манера самая реальная. Нѣжностей я терпѣть не могу. А онѣ сейчасъ: «ты — такой, сякой, и изящества души моей не разумВешь». Я имъ на это: «я, молъ, эллинъ, въ нѣкоторомъ родѣ Алкивіадъ, и любовь предпочитаю эллинскую». Ну, сейчасъ въ слезы. И такъ вѣдь съ каждой. Разнообразія по этой части не представляется никакого. Вотъ ты, Николаичъ, теперь логариѳмы выписываешь, такъ одна цифра отъ другой все чѣмъ-нибудь разнится. А тутъ іота въ іоту, даже слова-то одни и тѣ-же нанизываютъ.