— Животное ты, Алешка, — пропустилъ Петръ Николаевичъ.
— Моралистъ я, а не животное. Иду по стопамъ Дюма-фиса и объявляю, что мужнія жены для меня теперь больше не существуютъ. Въ этомъ смыслѣ и произвелъ я вчера мой ку-д-ета. Началось, разумѣется, съ сантиментальныхъ упрековъ. «Ты такой, сякой, ты циникъ и высоты души моей не понимаешь». А я слушалъ, слушалъ, потягивая красное винцо, да какъ воспряну! «Сударыня, говорю, знаете-ли вы, что мы съ вами продѣлываемъ адюльтеръ? Видите вы эту желтую книжку? Я нарочно вамъ ее принесъ. Посмотрите, что въ ней вѣщаетъ сама мораль устами Дюма-фиса. Отнынѣ пріятели мои не будутъ больше меня называть совратителемъ мужнихъ женъ.» Взглянулъ на нее, она впала въ нѣкоторый ступеръ. Я, допивши вино, воспользовался ея столбнякомъ и съ достоинствомъ скрылся. Теперь, душа Николаичъ, ты, надѣюсь, уразумѣлъ, почему я стремлюсь in’s Grüne.
— Животное!
— Да ты знаешь-ли, что никакая баба теперь тебя не оставитъ въ покоѣ, а тѣмъ менѣе моя барыня. Она у насъ всѣ звонки оборветъ. Тебѣ-же съ твоими дифференціалами придется плохо. Вотъ я и удаляюсь въ дебри. Тебѣ вѣдь все равно, гдѣ ни жить.
— Не поѣду я.
— Ну, коптись здѣсь, Богъ съ тобой, авось тебя прикрючитъ. Я куда-нибудь за Ораніенбаумъ, въ нѣмецкую колонію, такъ чтобы меня семью собаками тамъ не отыскали. Нѣтъ! будетъ совращать женъ. Испилъ я эту чашу до дна. А вчера, Николаичъ, передъ ку-д-ета имѣлъ я довольно пикантное приключеніе.
— Опять бабы?
— Разумѣется, братъ, не мужики. Шелъ я по Караванной и вижу около кондитерской Файе стоитъ коляска. Кучеръ размѣровъ гомерическихъ. На одной спинѣ можно всю карту Европы расписать. Пара рысаковъ: одинъ темно-караковый, другой сѣрый въ яблокахъ. Коляска съ медвѣжьею полостью, потому что свѣженько еще было. Я даже заглядѣлся. Изъ кондитерской выходитъ женщина, одно слово — Рубенсъ, чистѣйшій Рубенсъ: пышность, ростъ, необычайная бѣлокурость и, знаешь, эти рубен-совскія ноздри съ породистымъ, тонкимъ и волнообразнымъ носомъ.
— Негодяи ты, Алешка!
— А ты, Николаичъ, строчи свою цыфпрь и не мѣшай мнѣ находить художественные эпитеты. Сказано тебѣ, Рубенсъ. Вышла одна, безъ лакея, и, садясь въ коляску, уронила пакетъ. Я, разумѣется, съ ловкостію почти военнаго человѣка оный пакетъ подхватываю и подношу съ улыбкой сдержаннаго благоговѣнія. На мою улыбку послѣдовало распусканіе нѣкотораго бутона. Ротъ — вся фламандская красота засѣла въ него. А за улыбкой послѣдовалъ взглядъ. Глаза синіе, совершенно синіе.
— Еще что?
— Чего-же тебѣ еще? Я и вообще не изъ особенно застѣнчивыхъ, а тутъ на меня какая-то необычайная развязность напала. Одною рукой подаю ей пакетъ, а другою откидываю полость, потомъ подсаживаю ее особымъ, смѣю думать, мнѣ только свойственнымъ пріемомъ, и спрашиваю все съ тою-же пріятностью почти военнаго человѣка: «куда прикажете кучеру ѣхать?» причемъ смотрю ей прямо въ глаза. И тутъ, Николаичъ, ты долженъ воздать дань уваженія моей геніальной проницательности. Я обратился къ ней на россійскомъ діалектѣ, хотя трудно было ее не принять за иностранку, трудно профану, но не мнѣ. Я сейчасъ-же распозналъ, что она не Амалія и не Жозефина, а какая-нибудь Авдотья Семеновна или Марья Яковлевна. Моя находчивость пріятно поразила ее. Она все тѣмъ-же распустившимся бутономъ, выказывая зубы… сравненіе я послѣ приберу, говоритъ мнѣ или намъ обоимъ, то-есть мнѣ и кучеру: «домой въ Милліонную». Я опять, какъ ни въ чемъ не бывало, приподнимаю шляпу, наклоняюсь къ ней и спрашиваю: «домъ?»— и опять распустившійся бутонъ пропустилъ съ самою объективною интонаціей: «нумеръ десятый». И, повѣришь-ли, Николаичъ, я чуть-чуть не сѣлъ въ коляску. Меня и подмывало и достало-бы нахальства; но верхъ одержало глупое джентльменское чувство; но за то я такъ взглянулъ на нее, что глаза ея отвѣтили мнѣ: «если вы явитесь, васъ не выгонятъ вонъ».