— Господинъ Прядильниковъ, — сказалъ онъ почти торжественно: — пожалуйте сюда.
Прядильниковъ встрепенулся, капнулъ большую каплю жидкаго гумми-арабика на самую средину страницы, бросился вытирать и зацѣпился шпорой за ножку стула.
— Господинъ Прядильниковъ, — повторилъ сановникъ: — пожалуйте сюда.
Прядильниковъ послѣдовалъ за его высокопревосходительствомъ, который направился къ зеркалу.
— Что это? — спросилъ сановникъ, дотронувшись рукой до шевелюры адъютанта.
— Волосы, — проговорилъ Прядильниковъ.
— А какой видъ они имѣютъ? Сообразный-ли вашему званію?
— Неособенно, — пробормоталъ Прядильниковъ.
— Извольте отправиться подъ арестъ и привести себя въ болѣе приличный видъ.
Адъютантъ изволилъ отправиться и допустилъ даже цирюльника выстричь себя подъ гребенку. Сановникъ за это отъ должности его не отставилъ и даже, снисходительно улыбнувшись, сказалъ ему:
— Вы ужь, кажется, слишкомъ…
Но Прядпльниковъ съ того самаго дня, когда его подвели къ зеркалу, получилъ двойное отвращеніе отъ своей, какъ онъ называлъ ее, лакейской должности. Волосы его росли медленно, но исполнительность проявлялась еще медленнѣе, и сановникъ неоднократно замѣчалъ ему его небрежность. Кончилось тѣмъ, что Прядильниковъ переведенъ былъ столоначальникомъ въ департаментъ и могъ тамъ запускать волосы.
Его Алеша совладалъ кое-какъ съ супинами и герундіями и выдержалъ вступительный экзаменъ. Родители его тѣмъ временемъ умерли. Отъ нихъ осталось небольшое состояньице. Алеша кинулся съ азартомъ въ аудиторіи и первый годъ былъ самымъ пламеннымъ неофитомъ университетскаго знанія. По переходѣ во второй курсъ его потянуло проѣхаться за-границу. Тогда какъ разъ началась эпоха всеобщаго движенія на Западъ. Деньжонки были и Алеша сталъ упрашивать Николаича проѣхаться съ нимъ. Прядильниковъ взялъ отпускъ и пробылъ три мѣсяца за-границей, разъѣзжая съ Алешей по Рейну и Швейцаріи. Въ августѣ ему надо было вернуться, но его питомецъ ощутилъ неудержимое желаніе прокатиться хоть на три недѣльки въ Парижъ. Прядильниковъ службой еще тогда дорожилъ и уѣхалъ въ Россію, напутствуя Алешу всякими пріятельскими наставленіями на пути въ новѣйшій Вавилонъ. Алеша былъ еще очень юнъ. Даже его юношескіе инстинкты хоронились подъ спудомъ. Парижъ разбудилъ ихъ. На берегахъ Сенскихъ узналъ впервые Алеша, какъ его наружность уловляетъ сердца женщины. Попалъ онъ въ Латинскій кварталъ, поселился въ студенческомъ отельчикѣ и съ первыхъ дней окунулся по уши въ веселое житье, наполненное легкими любовными забавами. Онъ самъ изумлялся въ первое время, какъ это разныя Фи-фины, Титины, Лизеты и Аннеты въ такомъ количествѣ льнули къ нему. Онъ походя побѣждалъ ихъ и, не желая того, отбивалъ у сожителей, изъ которыхъ иные были смертельно влюблены въ своихъ «petites femmes». Ему ужь на роду было написано начать съ «адюльтера», хотя и въ сферѣ незаконныхъ сожительствъ. Онъ было и попробовалъ уклоняться и даже сильно началъ морализировать одну Фифиву, бѣгавшую къ нему по два раза въ день отъ своего сожителя, чахоточнаго студента, ревниваго и ослабленнаго, котораго она-же уложила въ гробъ. Но Фифина, бывшая лѣтъ на пять старше Алеши, брала его обѣими руками за голову, цѣловала, какъ ребенка, и разливалась звонкимъ хохотомъ. Послѣ того не было ему никакой возможности продолжать дальнѣйшую морализацію. Фифина сама схватила чахотку, а Алеша продолжалъ привлекать жительницъ Латинскаго квартала. Впослѣдствіи, въ Петербургъ, онъ разсказывалъ, что самъ хорошенько не помнитъ, какъ у него прошло цѣлое полугодіе. Въ этотъ періодъ онъ дѣйствительно предавался «эллинской жизни». Ему случилось даже разъ забѣжать, по ошибкѣ, въ квартиру какой-то изящной и бѣлотѣлой дѣвицы и найти ее въ кровати. Алеша помнитъ только, что въ этой квартирѣ онъ пробылъ двѣнадцать дней и столько-же ночей.
А Николаичъ, вернувшись въ Петербургъ, сталъ скучать безъ Алеши, чуть не схватилъ воспаленія мозга, сдѣлался крайне нервенъ и должностью своей тяготился непомѣрно. Онъ не ходилъ въ нее по цѣлымъ недѣлямъ. Начальство давало ему выговоры и отставка его состоялась сама собой. Акціонерная горячка находилась тогда въ самомъ разгарѣ. Человѣку знающему можно было приладиться къ какому-нибудь выгодному дѣлу; но Петръ Николаевичъ не чувствовалъ расположенія къ чисто-технической части. Онъ и не думалъ искать мѣста, гдѣ-бы можно было «объинженеривать». Онъ слѣдилъ за промышленной горячкой, и съ каждымъ днемъ желчь все накипала въ немъ. Его глубоко-честная натура, на подкладкѣ нервной тревоги и прирожденнаго пессимизма, возмущалась зрѣлищемъ безцеремонной эксплуатаціи отечественнаго легковѣрія. Въ особенности началъ онъ негодовать на заграничныхъ выходцевъ, куаферовъ и другихъ проходимцевъ, которые облѣпили все дѣло своимъ чужеяднымъ роемъ. Выйдя въ отставку, Прядильниковъ кинулся въ инженерную публицистику и попалъ въ кружокъ людей, которымъ именно надо было наложить руку на подобную личность. Кружокъ этотъ велъ мину противъ центральной администраціи и отличался какъ-бы патріотическимъ либерализмомъ. Изобличая всѣ безобразія центральной администраціи, кружокъ этотъ кричалъ о необходимости выдвинуть впередъ своихъ, русскихъ дѣятелей. Прядильниковъ сдѣлался для него запѣвалой. Его посвятили во всѣ закулисныя тайны, доставили ему нужное количество акцій, чтобы имѣть голосъ на собраніяхъ, всячески ублажали, давали ему обѣды, трубили про его статьи и замѣтки. Петръ Николаевичъ нѣсколько мѣсяцевъ былъ какъ въ чаду. Его дѣятельность казалась ему обширною и плодотворною. Въ ней находилъ онъ исходъ своей нервной тревогѣ и наклонности къ нравственнымъ изобличеніямъ. Онъ просиживалъ ночи, изготовляя ехидные протесты и громоносныя статьи. Ему некогда было присмотрѣться поближе къ кружку, который «лянсировалъ» его. Вся полемическая суматоха представлялась ему высокою миссіей, которая должна была, въ самомъ скоромъ времени, принести богатые практическіе плоды, обратить нечестивыхъ вспять и дать должное сіяніе лучезарной правдѣ. Но насталъ моментъ, когда завѣса спала съ близорукихъ глазъ желѣзно-дорожнаго полемиста. Кружокъ либеральныхъ протестантовъ началъ выясняться передъ Петромъ Николаевичемъ. Всѣ эти чистыя души вели свою кружковую мину, хотѣли овладѣть властью, обработать каждый свои дѣлишки, воспользовавшись общимъ теченіемъ тогдашняго либерализма. Прядильникова они осѣдлали, какъ довѣрчиваго малаго съ хорошимъ теоретическимъ образованіемъ и полемическою жилкой. Среди нихъ не нашлось никого подходящѣе для закидыванія бомбъ во вражій лагерь. Да имъ и удобнѣе было толкать впередъ человѣка неизвѣстнаго, нервно-смѣлаго и язвительнаго на языкъ. Побѣды они, однако, не одержали, своего запѣвалу при первомъ-же скандальномъ случаѣ выдалп, а самн ретировались. Петръ Николаевичъ приготовился къ большой баталіи и пустилъ въ ходъ всю свою нервность. Филиппики его были встрѣчены зубоскальствомъ и на другой-же день кружокъ, увидавши, что дѣло не выгорѣло, разжаловалъ его изъ запѣвалъ и главныхъ полемизаторовъ въ какіе-то прихлебатели. Урокъ былъ горькій. Прядильниковъ слегъ н нѣсколько мѣсяцевъ не могъ справиться съ полнѣйшимъ разстройствомъ нервной системы. Онъ преслѣдовалъ себя ѣдкими насмѣшками, язвилъ свою наивность и сталъ вдаваться въ діалектику мизантропическую. Не только акціонерная горячка, но и все либеральное движеніе конца пятидесятыхъ годовъ сдѣлалось ему подозрительнымъ, а вскорѣ и совсѣмъ огадилось. Онъ продолжалъ ужасно много читать и ко всему про себя придираться, на все набрасывать тѣнь личной горечи…