«Зачѣмъ, зачѣмъ онъ все это мнѣ говоритъ?» продолжалъ думать Прядильниковъ, поморщиваясь отъ запаха сыра; онъ смертельно желалъ курить.
— Спору нѣтъ, по всѣмъ этимъ частямъ кулинарнаго искусства Парижъ — эльдорадо! Но и у насъ есть своя поэзія въ богатствѣ и разнообразіи всякаго рода ѣды. Возьмите вы наши коместибли, нашу дичь, множество блюдъ, нарочно устроенныхъ для русскаго желудка. Я въ этомъ отношеніи не переставалъ быть патріотомъ. Вѣдь у пасъ, по этой части, есть самородокъ — геній. Слыхали вы когда-нибудь про Никиту Егорова?
— Нѣтъ, не слыхалъ.
— Это — геніальнѣйшій продуктъ нашей русской почвы. Я его помню простымъ буфетчикомъ изъ вольноотпущенныхъ въ Нижнемъ, въ клубѣ. Тамъ его способности и начали развиваться. Сначала онъ снялъ буфетъ на ярмаркѣ, потомъ выстроилъ цѣлый ресторанъ и тутъ развернулся. Могу васъ увѣрить, что такой роскоши закусокъ вы не найдете въ цѣломъ мірѣ. Подходите вы къ буфету, и громаднѣйшій прилавокъ весь уставленъ. Поэтъ, я вамъ скажу, чистый поэтъ! Столько воображенія у этого человѣка! Возьмите вы одну какую-нибудь кулинарную статью, ну, хоть стерлядь. Вы себѣ представить не можете, что онъ сдѣлаетъ изъ стерляди. Онъ вамъ ее выставитъ и сушеную, и копченую, и маринованную, и залитую масломъ. Изъ дряни изъ какой-нибудь, изъ сушеныхъ карасей онъ сдѣлаетъ такую закуску, что вы языкъ проглотите. А грибы! У него они превращаются въ какой-то фантастическій міръ. Ни одна милютинская лавка, ни Смуровъ, ни Елисѣевъ не добудутъ вамъ одной десятой грибныхъ закусокъ, какія вы находите на прилавкѣ
Никиты Егорова. Теперь онъ снялъ буфетъ въ вокзалѣ Николаевской дороги въ Москвѣ. Боюсь, что испортится тамъ. Н каждый разъ, туда-ли ѣду, оттуда-ли, первымъ долгомъ къ Никитѣ Егорову, по старому пріятельству. Вида онъ колоссальнаго. Я смотрю передъ нимъ щепкой, довольно вамъ. Самъ своихъ закусокъ не ѣстъ и въ лицѣ даже худъ, а чемоданъ втрое больше моего. И я былъ такъ радъ, когда нашелъ у Бедекера, знаете, въ извѣстномъ гидѣ, подробное изложеніе всѣхъ достоинствъ Никиты Егорова, какъ трактирщика и ресторатора. Пора, наконецъ, иностранцамъ знать, что и мы умѣемъ поѣсть. И мы съ нимъ, кого онъ знаетъ по Нижнему, въ патріархальныхъ отношеніяхъ. Я, напримѣръ, питаю къ нему величайшее почтеніе и смотрю на него, какъ на геніальнѣйшаго артиста своего дѣла. Онъ теперь капиталы имѣетъ и большія дѣла ведетъ, а я ему не могу говорить вы. Пріѣдешь, облобызаешься и говоришь: «ну, что, молъ, какъ ты, Никита Егоровичъ, хорошо-ли попрыгиваешь?» И ему ловчѣе, и мнѣ хорошо. И, право, онъ-бы обидѣлся, если-бъ заговорить съ нимъ другимъ тономъ, на вы. Есть такая патріархальность, есть, и даже я вамъ доложу, что…
Саламатовъ остановился, увидавъ въ дверяхъ кабинета женскую фигуру.
— Борисъ! — окликнула она его нѣсколько въ носъ и упирая, пофранцузски, на букву о, какъ это требуется по законамъ свѣтскаго произношенія.
— Ахъ! Надина, тебѣ меня нужно? войди, войди.
Туша Саламатова заколыхалась. Прядильниковъ приподнялся и очень сконфузился. Дама сдѣлала два шага отъ портьеры и остановилась.
Она выказывала ширококостную суховатость. На ея зеленоватомъ лицѣ выставлялся длинный носъ надменнаго вида. Она прищуривала глаза и выправляла себѣ пальцы, ломая ихъ въ различныхъ направленіяхъ.
Наблюдатель, болѣе спокойный, чѣмъ Прядильниковъ, замѣтилъ-бы тотчасъ-же, что Саламатовъ при появленіи своей жены измѣнилъ выраженіе лица и на особый фасонъ засуетился.
— Позволь мнѣ, мой другъ, представить тебѣ нашего почтеннѣйшаго Петра Николаевича Прядильникова, служащаго намъ своимъ талантливымъ перомъ.
Саламатова кивнула и пропустила какой-то неосязаемый звукъ. Прядильниковъ совсѣмъ растерялся и началъ тереть салфеткой подбородокъ. Очки чуть-чуть не спали у него.