— Ты берешь экипажъ? — спросила она, не обращая никакого вниманія на гостя.
— Да, мой другъ, я-бы хотѣлъ, — отозвался Саламатовъ жиденькимъ голоскомъ.
— А, — протянула она: — ты куда-же собираешься?
— Да мнѣ нужно заѣхать въ правленіе и въ министерство, а потомъ прокачусь немного.
— А я сбираюсь пѣшкомъ въ Лѣтній садъ, такъ ты бы за мной туда заѣхалъ.
— Да, да, — заторопился Саламатовъ: — я тамъ недалеко буду.
Она кивнула опять носомъ, такъ что и на долю Прядильникова досталось немножечко, и выплыла беззвучно изъ кабинета.
Саламатовъ сдѣлалъ движеніе къ двери, какъ-бы желая проводить ее, и, по ея уходѣ, не тотчасъ-же пришелъ въ себя.
Прядильниковъ взялся за свою шапченку и началъ что-то картаво бормотать.
— Добрѣйшій Петръ Николаевичъ, такъ пожалуйста, батюшка, скорѣе строчите, а я вызову депешей земца. Онъ и безъ того собирался въ Петербургъ. Послѣ завтра вечеркомъ, такъ часовъ около возьми, жду васъ.
Опять что-то пробормоталъ Прядильниковъ и, подталкивая очки на переносицу, вышелъ изъ кабинета.
VIII.
Медленно спускался Петръ Николаевичъ по широкой, устланной ковромъ, лѣстницѣ. Завтракъ у Саламатова особенно смутилъ его.
«Экій сластолюбъ,» бормоталъ про себя Прядильни-ковъ. «Цѣлую лекцію прочелъ о бургонскомъ, камамберѣ, стерляди и Никитѣ Егоровѣ. Зачѣмъ эта болтовня? Мнѣ этотъ Саламатовъ начинаетъ казаться какимъ-то тузистымъ моншеромъ. Земецъ, говоритъ, а самъ весь ушелъ въ петербургскія аферы. А быть можетъ, и въ самомъ дѣлѣ готовъ сослужить службу настоящимъ земцамъ? И генеральша эта съ носомъ. Экій носъ, почище моего будетъ. Зачѣмъ онъ меня представлялъ? Очень нужно! Она — точно герцогиня нортумберландская какая-нибудь. Кивнула, что твоя Милитриса Кирбитьевна. Нѣтъ, я буду лучше вечеромъ ходить…»
Онъ вышелъ на улицу и инстинктивно усмѣхнулся подъ лучами веселаго солнца.
«Генеральша въ Лѣтній садъ ѣдетъ. Ужь и мнѣ не пойти-ли туда, благо недалеко? Походить хорошенько, устать да и храповицкаго часовъ до девяти; а работищи — страсть.»
Мужественно сталъ Прядильниковъ шлепать по грязи, переходя Моховую и направляясь къ Симеоновскому мосту.
«Алешку-бы взять погулять; онъ, поди, подлецъ, закатился къ этой новой бабѣ. Лютъ! и выдумалъ же фортель: адюльтеръ, говоритъ, я бросилъ, а такъ, говоритъ, начну дѣйствовать, въ разницу».
Прядильниковъ еще разъ вернулся мысленно къ кулинарному разговору за завтракомъ и никакъ не могъ установить должнаго равновѣсія въ окончательномъ сужденіи о Саламатовѣ.
А Саламатовъ, тотчасъ но уходѣ Прядильникова, сталъ приступать къ своему туалету. На немъ была коротенькая жакетка изъ желтаго, точно верблюжьяго, сукна. Животъ уходилъ въ широчайшіе домашніе шаровары изъ такой-же матеріи. Галстуха Саламатовъ у себя въ кабинетѣ не выносилъ. Камердинеръ подалъ ему вицмундирную пару необыкновеннаго изящества. Изъ-за лацкана выглядывала звѣзда. Но и въ этомъ Саламатовъ не смотрѣлъ чиновникомъ. Отложной воротничекъ рубашки, узкій галстучекъ и широчайшій вырѣзъ жилета — все это придавало ему видъ ожирѣлаго бонвивана, но не департаментской особы.
— Иванъ Пантелѣичъ, — сказалъ онъ камердинеру, когда тотъ натягивалъ на него вицмундиръ: — завтра приготовить шитый мундиръ со всею остальною сбруей.
Онъ подошелъ къ зеркалу, взъерошилъ щеткой и безъ того курчавые волосы, прыснулъ духовъ въ носовой платокъ и молодцовато понесъ свое брюхо черезъ залу въ переднюю.
— Барыня ушла? — спросилъ онъ камердинера.
— Ушли-съ.
У подъѣзда его ждала коляска съ парой караковыхъ.
Борисъ Павловичъ Саламатовъ принадлежалъ къ виднымъ особямъ новой зоологіи, народившейся на Руси. Онъ и ему подобные — настоящіе продукты бонапартова режима, только въ русскомъ вкусѣ. Такихъ людей дали цѣликомъ пятидесятые года. Въ это десятилѣтіе выработался ихъ типъ, сложился міръ ихъ интересовъ, позывовъ, инстинктовъ, организовалась вся та эксплуатація, которая нашла въ нихъ своихъ тузовъ.
Борисъ Павловичъ родился въ помѣщичьей семьѣ, не особенно богатой, но болѣе чѣмъ безбѣдной и нехудородной. Маменька своевременно озаботилась о его карьерѣ. Повезли его по двѣнадцатому году въ Петербургъ и отдали въ привиллегированное заведеніе, которое тогда имѣло все обаяніе новыхъ блистательныхъ правъ. Мальчикъ хотя и сталъ покучивать года черезъ три, но на экзаменахъ отвѣчалъ бойко и вообще выказывалъ рѣчистость, ловкость и больше «себѣ на умѣ». Вышелъ онъ девятымъ классомъ и отправился, послуживши немного въ Петербургѣ, въ свою губернію, на видное для молодаго человѣка мѣсто. Въ немъ была своего рода ширь, уживавшаяся гораздо лучше съ тогдашнею размашистою губернскою жизнью. Онъ любилъ осилить дюжину шампанскаго, любилъ лошадей, охоту, безцеремонное пріятельство, вранье съ барынями. Закваска помѣщичьяго дитяти залегала въ него раньше всѣхъ другихъ. Но Борисъ Павловичъ былъ не такой человѣкъ, чтобы опуститься и заглохнуть въ губернской жизни. Онъ только выжидалъ. Въ Петербургѣ на тѣ же средства и въ мелкихъ должностяхъ (а тогда, кромѣ службы, не было никакихъ рессурсовъ) онъ жилъ бы въ пять разъ хуже. Предаваясь губернскому привольному житью, Борисъ Павловичъ сохранялъ связь съ Петербургомъ, и не дальше, какъ черезъ два года, женился тамъ на дочери военнаго сановника, сухой, некрасивой и злючкѣ. Бракъ этотъ обезпечивалъ ему дальнѣйшій ходъ въ столицѣ, когда онъ найдетъ минуту удобною для переселенія въ Петербургъ. Женатый Борисъ Павловичъ жилъ открыто, объѣдался, душилъ шампанское, игралъ въ палки по крупной, занимался собачнпчествомъ. Всѣ его любили, въ особенности холостые люди. Онъ не отставалъ отъ нихъ въ кутежахъ; но у него въ домѣ царствовало благочиніе. Супруга сразу подчинила его домашнему контролю, въ особенности по части велпкосвѣтскости и бонтона. Сидя около нея въ своей гостиной, Борисъ Павловичъ дѣлался тихонькимъ, не иначе говорилъ какъ по-французски, и только за обѣдомъ пемного распускался. Онъ получалъ почти каждый день головомойки въ тиши алькова и никогда противъ нихъ не протестовалъ. Такъ прошло два-три года. Разразилась севастопольская буря. Борисъ Павловичъ надѣлъ ополченскій мундиръ и тотчасъ же очутился адъютантомъ у одного изъ самыхъ видныхъ начальниковъ ополченія. Уже и тогда нажилъ онъ себѣ брюшко. Наружность его была самая неподходящая, даже къ армяку ополченскаго адъютанта. Распорядительностью же и ловкостью по части личныхъ сношеній Борисъ Павловичъ отрекомендовалъ себя такъ, что прямо изъ похода, который его не довелъ, однако, до Севастополя, онъ очутился на самомъ видномъ мѣстѣ по своему вѣдомству, какое только человѣку его лѣтъ можно было занимать. Вотъ тутъ-то, въ послѣдніе годы «бонапартова десятилѣтія», нашелъ Борисъ Павловичъ свою стихію, далъ надлежащее развитіе всѣмъ органамъ своего многояднаго организма. Тутъ только показалъ онъ, что можетъ пстый сынъ своего десятилѣтія произвести для процвѣтанія собственной особы. Русскимъ обществомъ завладѣла промышленная эпидемія. Акціонерныя компаніи и всякаго рода товарищества полѣзли, какъ грибы. Борисъ Павловичъ, не бывши никогда промышленникомъ, оказался самымъ способнымъ человѣкомъ для пусканія въ ходъ разныхъ предпріятій. Какъ законникъ, излагающій бойко всякое дѣло и устно и письменно, выхлопатывалъ онъ все, что нужно, въ административныхъ сферахъ; какъ человѣкъ со связями, онъ зарекомендовывалъ предпріятіе вездѣ, гдѣ нужно, и въ свѣтѣ, и у денежныхъ людей. Къ концу пятидесятыхъ годовъ онъ былъ уже директоромъ нѣсколькихъ обществъ, а супруга тянула своего Бориса по іерархіи блистательныхъ званій, и до тѣхъ поръ не успокоилась, пока его переды и зады не скрылись подъ золотымъ шитьемъ. Дѣятельность Бориса Павловича изумляла даже самыхъ стойкихъ дѣльцовъ. По своему оффиціальному положенію, онъ пользовался кредитомъ способнѣйшаго чиновника и въ каждомъ изъ предпріятій, гдѣ онъ былъ администраторомъ, въ немъ души не чаяли и считали главнымъ воротилой. Мало того, онъ не пренебрегалъ никакими дѣлами и, за десять лѣтъ до нарожденія на Руси адвокатства, явился умѣлымъ ходатаемъ по всевозможнымъ вѣдомствамъ и родамъ дѣлъ. Эту часть своей огромной дѣятельности онъ приличнымъ образомъ маскировалъ, иначе его супруга слишкомъ точила-бы его своими аристократическими нотаціями. Все умѣлъ соглашать Борисъ Павловичъ и пи одна его доходная статья не становилась въ ущербъ другой. А сумма, доставляемая этими доходными статьями, росла не по днямъ, а по часамъ. Борисъ Павловичъ могъ съ истиннымъ самоудовлетвореніемъ сказать, что онъ своимъ личнымъ умѣньемъ добываетъ себѣ процентъ съ многомилльоннаго капитала. Ему бы, пожалуй, даже и не повѣрили люди, хорошо его знающіе, еслибы онъ показалъ годовой итогъ всѣхъ своихъ получекъ. И не смотря на это, Борисъ Павловичъ еле-еле сводилъ концы и очень часто зарывался. Кутила преобладалъ въ немъ надъ всѣмъ остальнымъ. Спустить нѣсколько десятковъ тысячъ было ему втрое легче, чѣмъ заработать ихъ. Претензіи супруги и собственная любовь къ комфорту заставляли жить совершенно соотвѣтственно своимъ расшитымъ передамъ и задамъ. А о