— А нравомъ каковъ?
— Пузырь — одно слово. Все у него ушло въ утробу его, и голова работаетъ на эту утробу. Умный человѣкъ, иной разъ и веселый, да больно ужь плутъ, только тѣмъ и занимается, что морочитъ людей, а деньжишки свои всаживаетъ во всякія безобразія. Вѣдь, кажется, баринъ, и въ чинахъ, и всегда съ тузами водился, а безобразникъ, что твой купеческій самодуръ. Теперь онъ еще какъ-то ноосѣлъ, особливо съ тѣхъ поръ, какъ мы его въ два жгута приняли.
— Кто-же это мы?
— Законная супруга и я. Онъ ее смерть боится; она рода сановнаго и съ ней нельзя разойтись, изъ-за дѣловъ его. Та ему голову-то мылитъ, мылитъ, а потомъ и я начну. Такую поероху задамъ, что онъ у меня цѣлую недѣлю на колѣняхъ ползаетъ. До меня онъ ужь больно за-границей блудилъ. Оттуда его приходилось выручать. И теперь прорываетъ, куда-нибудь съ француженкой закатится и ввалится ночью пьяный-распьяный. Вотъ я теперь съ нимъ и взяла манеру. Теперь ужь онъ у меня не смѣетъ позднѣе такого-то часу являться, особенно при мухѣ. Ты думаешь, я его ублажаю? Какъ-бы не такъ. Все дѣло я съ нимъ на чистоту веду. Трезвый онъ или пьяный, я ему говорю всегда то-же самое: «тебѣ женщина нужна, а мнѣ деньги. И какъ ты тамъ съ француженками ни хороводишься, а все ко мнѣ вернешься, потому что всѣ твои француженки моего мизинца не стоятъ. Если-бы у васъ, скотовъ, деньги-то были не мошенническія, такъ вы-бы не кидали радужныя ассигнаціи на всякую дрянь. Всѣмъ вашимъ француженкамъ — грошъ цѣна; только не думайте, что мы глупѣе ихъ. Мы тоже себѣ цѣну знаемъ!» И такъ я его теперь вышколила, что онъ безъ меня никакого дѣла не начинаетъ. Намедни я ему говорю: «смотри, Борька, не профер-шпилься. Ты вотъ на биржѣ долго не продержался, отъ того, что слишкомъ ужь густо пустилъ разную механику. Ты меня слушайся. А очень зарвешься, все сразу можетъ рухнуть, и я тогда твою красную рожу отставлю отъ своей особы и довольствуйся твоею долгоносою вѣшалкой. Ей вѣдь нужно, чтобы мужъ ея въ расшитомъ мундирѣ ходилъ; а ты какъ сильно проворуешься, тебя изъ службы-то выгонятъ».
— И все это онъ выслушиваетъ?
— Какъ еще! Онъ когда нюни-то свои распуститъ, кричитъ: «Дуня, изъ тебя вышелъ-бы геніальнѣйшій спекуляторъ!» Ну, я и пользуюсь этимъ. Чуть какое дѣло онъ покрупнее начнетъ устраивать, я сейчасъ ему: «мнѣ-де подавай могарычъ, пай, что-ли, или единовременно, потому-де я тебя на путь истинный наставляю».
— Да ты магъ и волшебникъ! — вскричалъ вдругъ Карповъ и тутъ-же, взявшись за часы, спросилъ: — а ты голода не чувствуешь?
— Какъ не чувствую, обѣдать пора. Ты у меня оставайся.
— А если-бъ я тебѣ предложилъ отпраздновать наше знакомство за городомъ, ins Grüne?
— Гдѣ-же?
— Гдѣ-нибудь. Теперь и на островахъ ужь все въ зелени. Ты-бы мнѣ свою дачу показала.
— Идеяі — откликнулась Авдотья Степановна и приласкала еще разъ бороду Алексѣя Николаевича.
Минутъ черезъ десять они оба выходили въ переднюю. Грума Авдотья Степановна съ собой не взяла. У подъѣзда стояла двухмѣстная осьмирессорная карета.
— Позволь еще одинъ маленькій вопросъ, — сказалъ Карповъ, опуская стору каретнаго окна: — вѣдь Бразильянецъ догадался-же, что кто-нибудь у тебя былъ?
— Это какъ? — спросила Авдотья Степановна.
— Да вѣдь мое пальто… да, бишь, я его оставилъ внизу.
— Ты и тутъ поступилъ какъ умница; но если-бъ тs и снялъ въ передней, оно сейчасъ повѣшено было-бы особо. Мой мальчикъ, его зовутъ Карлушей, понятливъ, какъ обезьяна.
Восьмпрессорная карета покатила къ Троицкому мосту.
X.
Петербургская бѣлая ночь начала уже сливаться съ зарей. Двойственный бѣлесоватый свѣтъ полегоньку вытѣснялъ свѣтъ небольшой лампочки, подъ которой Прядильниковъ, согнувшись въ три погибели, писалъ мелкимъ, связнымъ почеркомъ. Около него, на столикѣ, стоялъ большой чайникъ и стаканъ съ недопитымъ чаемъ. На блюдечкѣ и кругомъ на полу валялись окурки папиросъ. Землистый цвѣтъ лица Петра Николаевича превратился въ мертвенно-блѣдный. Круги около глазъ расширились и смотрѣли глубокими впадинами. Волосы спадали на лицо. Онъ тяжело дышалъ, двигая правою рукой съ необычайною быстротой. Видно было, что онъ внутренно горячится и кого-нибудь «исчекрыживаетъ».
Только и слышался въ комнатѣ скрипъ пера вперемежку съ отрывистымъ дыханіемъ. Каждыя пять-шесть минутъ Прядильниковъ прерывалъ работу и отхлебывалъ изъ стакана холодный, крѣпкій чай. Ему хотѣлось докончить этою-же ночью или, лучше сказать, этпмъ-же разсвѣтомъ.
Безостановочно писалъ онъ болѣе десяти минутъ и не замѣчалъ, какъ въ дверь вошелъ Алеша, пододвинулся къ столу и смотрѣлъ на него съ блуждающею улыбкой.