— Ну, а ты не думаешь, — спросилъ Карповъ: — что этотъ Воротилпнъ тотчасъ же доведетъ до свѣдѣнія твоего чадушки, что явился-де нѣкоторый другъ дѣтства, съ неизвѣстной планеты?
— Эхъ вы! Всѣ-то вы трусы, я погляжу. Ты вотъ и смѣлъ, а все-таки начинаешь лебезить. Ну, чего ты боишься!
— Я ничего не боюсь, — полуобиженно отвѣтилъ Карповъ: — но и тебѣ нѣтъ разсчету слишкомъ…
— Ну что слишкомъ?
— Возбуждать подозрѣніе.
— Какой ты, я вижу, мальчуганъ, а еще женъ у мужей отбивалъ. Ты думаешь, мой Борька очень огорчится, коли узнаетъ, что у меня откуда-то другъ дѣтства явился? Вѣдь онъ потому и плутъ, что уменъ; стало быть, понимаетъ, что такая женщина, какъ я, не можетъ же довольствоваться такимъ Адонисомъ, какъ онъ. Онъ и не смѣлъ меня никогда ревновать; вѣдь я его безобразія-то слишкомъ хорошо знаю. А Воротилпнъ цѣлый годъ изнываетъ и обо мнѣ заикнуться не посмѣетъ, потому что я его сейчасъ же на свѣжую воду выведу.
— Сильно влюбленъ?
— Развѣ эти люди могутъ быть влюблены! Жадность одна къ женщинѣ, вотъ вся ихъ любовь. А потомъ — форсу задавать. Его что гложетъ? То, что у Борьки есть такая метресса, какъ я; а эти адвокатишки хотятъ теперь все въ свои руки заграбастать, чтобы никому ни въ чемъ не уступать: рысакъ-ли, женщина-ли, картина, шуба соболья или картежъ, все чтобы имъ доставалось,
Авдотья Степановна подала руку Карпову, и они пошли по направленію къ фонтану.
— Ты, кажется, господъ адвокатовъ хорошо проникла? — спросилъ Карповъ.
— Еще бы! Довольно съ ними возилась. Я вѣдь тоже дѣловой человѣкъ, люблю и посутяжничать. Мнѣ такой народъ, какъ Воротилинъ, всякую службу справляетъ. Но я его въ такомъ же послушаніи держу, какъ и Борьку, даже еще построже. Потому, видишь-ли, Алеша, Бразиль-янецъ, какой онъ ни есть, хоть онъ и великій пройдоха, все-таки, какъ бы тебѣ это сказать, не такъ противенъ. Онъ давно ужь началъ орудовать. Правда, и онъ притворяется, когда нужно, личины всякія на себя надѣваетъ, такъ вѣдь вольно же ему вѣрить: бывалый человѣкъ долженъ быть про него извѣстенъ. А вотъ эти, архангелы то, они вѣдь сами себя увѣрили, что безъ нихъ родъ христіанскій погибнетъ, что они самые что ни на есть первые люди. Мода на нихъ пошла, сутяжничать всѣ пустились, ну и стали они загребать деньжищи получше насъ грѣшныхъ.
Карповъ расхохотался.
— Ты что? — окликнула его Авдотья Степановна.
— Приводишь меня въ неописанный восторгъ этою характеристикой.
— А ты думалъ, мы глупѣе вашего брата-строчилы? Я, другъ мой, все подмѣчаю, даромъ, что статей не пишу. Вотъ видѣлъ ты этого Воротилина? Какой вѣдь круглый, упитанный, точно на выставку его готовили. Одѣтъ, что твой Пронскій. А вѣдь давно-ли замухрышка былъ. Теперь вотъ онъ меня на сожительство склоняетъ, стало быть, десятки тысячъ въ годъ готовитъ, — я вѣдь дешевле не обойдусь ему, и все это для форсу.
— Ну, полно.
— Говорю тебѣ—для форсу; онъ меня терпѣть не можетъ. У него такая душенка, что онъ ни единаго слова колкаго не проститъ, а я ужь цѣлый годъ надъ нимъ потѣшаюсь. Вотъ онъ и добивается того, чтобы склонить меня на сожительство, а потомъ и куражиться надо мной. Ты это и сообрази: каковъ, значитъ, человѣкъ! Между прочимъ, вотъ какія дѣла я про него узнала. Была я зимой, незадолго до масляницы, въ купеческомъ собраніи, въ маскарадѣ. Въ залѣ нетолченная труба, давка страшная, офицеры пристаютъ, скука смердящая. Иду въ уборную. Вижу, сидитъ у трюмо маленькое домино, бѣлокурая барынька, глазки такіе хорошенькіе, только худа очень. Я закуриваю папиросу. Она ко мнѣ обращается и говоритъ такимъ пріятнымъ голоскомъ: «Позвольте мнѣ папиросочку». Я дала. Какъ-то мы тотчасъ-же разговорились, и она мнѣ всю подноготную о себѣ разсказала. Оказывается — полячка, изъ Вильно, училась въ гимназіи. Изъ дому родительскаго бѣжала, ни съ кѣмъ инымъ, какъ съ тѣмъ же милѣйшимъ Ипполитомъ Ивановичемъ. Съ нимъ она явилась сюда, съ нимъ же прижила и двоихъ дѣтей. Это бы все ничего; но, какъ ты думаешь, что онъ съ ней сталъ выдѣлывать? Разсказываетъ она мнѣ всю свою горькую судьбину. Живетъ кое-какъ работишкой и, разумѣется, должна промышлять еще кое-чѣмъ. Но дѣвушка премилая. Я было сначала усомнилась немножко; но оказалось, что все — сущая правда. Я ей обѣщала работу дать. Она по канвѣ вышиваетъ. Отыскиваю ее. Живетъ опа на Пескахъ, въ Слоновой улицѣ, платитъ за комнатку пять рублей. Ma-шина у ней швейная. На столикѣ, гляжу, альбомъ, и карточка-то всего одна единственная. Милѣйшій Ипполитъ Ивановичъ сидитъ, расчесавши свои бакенбарды. Шьетъ по канвѣ очень мило, въ мѣсяцъ зарабатываетъ рублей двадцать пять. И стихи мнѣ показываетъ, русскіе стихи, даромъ-что полька, гдѣ она всю свою несчастную любовь описываетъ. Мнѣ ее ужасно стало жалко. Одинъ ребенокъ у ней умеръ, другаго въ воспитательный домъ отдала и только еще отъ родовъ-то немножко оправилась: одна кожа да кости. А Ипполитъ-то Ивановичъ ни единой копѣйки ей.