— Дѣйствовать? Надо спросить, гдѣ можно дѣйствовать? Я бы сейчасъ кинулся на сцену; но меня уже началъ заѣдать тотъ глистъ, который заводится въ душевныхъ внутренностяхъ, когда поживешь съ литературною братіей. Я и кончу тѣмъ, что кинусь куда-нибудь на балаганныя подмостки. Но зачѣмъ каждому избирать непремѣнно профессію? Надо, чтобы жизнь давала отвѣтъ на законные инстинкты. Я не могу быть ни крупнымъ беллетристомъ, ни поэтомъ, ни композиторомъ, ни живописцемъ; но я хочу быть человѣкомъ, живущимъ полнотой художественныхъ воспріятій. И что-жь мнѣ даетъ это чухонское болото?
— Позвольте, однако, — перебилъ его опять Борщовъ: — вы сами-же собирались издавать какой-то эстетическій листокъ и доказывали мнѣ, что единственный интересъ нашего общества — интересъ художественный.
— Доказывалъ, не спорю; и теперь скажу, что коли есть у насъ какое-нибудь движеньице, оно связано съ кое-какими проявленіями творчества. Но мнѣ-то лично некуда дѣваться, понимаете вы? Я-то долженъ быть бумле-ромъ потому, что ничѣмъ другимъ я быть не могу.
— Барство и блажь! — вскричалъ уже совершенно сердито Борщовъ. — Здѣсь не Флоренція и не Римъ. Мы народъ темный и подавленный нуждой. Намъ надо сначала добиться того, чтобы былъ вѣрный кусокъ чернаго хлѣба, а потомъ ужь и эстетика ваша явится. Вспомните только голландцевъ.
— Ха, ха, ха!.. — нервно разразился Карповъ. — Такъ вы думаете, милордъ, что если въ какомъ-нибудь Козьмодемьянскомъ уѣздѣ у каждаго пейзана будутъ каждый день щи съ говядиной, здѣсь на невскихъ берегахъ жизнь потечетъ иначе? Вы наивны, какъ дитя. Да ужь чего-же больше желать по части капитала? Поглядите вы на разныхъ промышленниковъ, имя-же имъ легіонъ. Какой дуракъ не дѣлаетъ теперь денегъ? Развѣ жизнь не давитъ всѣхъ своею трагическою скукой? Оглянитесь-ка вы, почтеннѣйшій, на эту перспективу.
Карповъ указалъ рукой вверхъ по Невскому.
— Точно заколдованный городъ, построенъ онъ за тѣмъ лишь, чтобы такіе бумлеры, какъ я, вкушали въ немъ сладости гемороидальнаго воззрѣнія.
— Спать пора, — выговорилъ рѣшительно Борщовъ, вставая изъ-за стола.
— Стойте! — крикнулъ Карповъ. — Даю вамъ годъ сроку, и если вы по прошествіи года останетесь все съ такою-же маниловщиной, я буду хлопотать о назначеніи вамъ преміи, ибо такой россіянинъ подниметъ бодрость духа цѣлаго милліона россіянъ, шатающихся вскую, какъ и я. За ваше здоровье, милордъ, еще рюмочку коньяку и ѣду продолжать ту-же тэму съ Николаичемъ, онъ еще вѣрно строчитъ.
Въ ту минуту, когда Борщовъ съ Карповымъ садились на извощиковъ, чтобы разъѣхаться въ разныя стороны, подходилъ къ Невскому по Большой Садовой Бенескриптовъ.
Обогнувши домъ публичной библіотеки, онъ прислонился къ одной изъ впадинъ и усталымъ взглядомъ посмотрѣлъ вверхъ и внизъ по Невскому.
Ѳедоръ Дмитріевичъ цѣлый день ходилъ по своимъ дѣламъ и ничего не выходилъ. Собственная судьба начинала безпокоить его. Не одна забота о кускѣ хлѣба вставала передъ нимъ. Ему дѣлалось обидно сознаніе, что онъ не можетъ ни къ чему приладиться, что ни для какого дѣла онъ не будетъ пригоденъ въ той странѣ, которая должна была-бы принять его по-матерински.
Противъ того мѣста, гдѣ остановился Бенескриптовъ, по другую сторону Невскаго, пьяная компанія, выйдя отъ Старо-Палкина, шумѣла на тротуарѣ.
— Валимъ въ Демидронъ! — хрипѣлъ маленькій, коренастый брюнетъ съ огромными бакенбардами.
— Въ Тарасовъ гартенъ! — сипѣлъ другой, съ сѣрою шляпою на затылкѣ.
— На Минерашку! — кричалъ третій, высокій брюнетъ съ французскою бородкой.
Потомъ они всѣ вдругъ залепетали и разразились хохотомъ. Отъ Гостинаго двора подъѣхало нѣсколько извощиковъ. Кутилы начали съ ними переговоры, пересыпая ихъ хохотомъ и бранью.
Бенескриптовъ смотрѣлъ на эту сцену петербургскаго разгула и говорилъ про себя:
«Экъ ихъ разбираетъ».
Двое пролетокъ поскакало съ ними по Невскому, а Бенескриптовъ все еще стоялъ, прислонившись и уныло глядя на подъѣздъ Старо-Палкина. Къ нему было подползъ извощикъ, но, видя, что онъ стоитъ неподвижно, махнулъ рукой и перебрался черезъ Невскій.
«Пьянствуютъ,» думалъ Бенескриптовъ: «съ горя или съ радости? Или по душевному помраченію? Знать, здѣсь другаго нѣтъ исхода: или безобразничай до пресыщенія, или превращайся въ чинову?»
Онъ поднялъ глаза и прочелъ на большой вывѣскѣ бѣлыя слова: «Касса ссудъ». Немного дальше виднѣлась вывѣска банкирской конторы. Потомъ, еще дальше, новая «касса».
«Вотъ оно откровеніе-то», проговорилъ про себя Бенескриптовъ: «вотъ по какому пути слѣдуетъ шествовать нашему брату батраку, а не напущать на себя гордость, не думать, что мы годны на какое-нибудь благое дѣло! Всѣ ростовщики, — и никто не указываетъ на нихъ пальцемъ. Вотъ-бы и миѣ также. У меня осталась еще сотня руб-лишекъ. На Выборгской Сторонѣ и это капиталъ. Студентиковъ обдирать, процентовъ по двадцати въ недѣлю. Право-бы, важно…»