— Онъ хочетъ писать по вашему дѣлу?
— Обѣщалъ, да меня, признаюсь вамъ, смущеніе беретъ. Вѣдь я уже вамъ говорилъ, что здѣсь, въ Питерѣ, совсѣмъ одурѣлъ…
— Полноте, Иванъ Иванычъ, — прервалъ его Борщовъ: — васъ тоже вѣдь на мякинѣ не проведешь. Вы прекрасно понимаете всѣхъ этихъ господъ.
— Быть можетъ, и раскусываю понемножечку, да толку въ этомъ мало. Просто становится противно, когда вспомнишь, какъ мы тамъ, у себя, въ губерніи-то лясы точимъ и думаемъ, что довольно намъ что-нибуть пожелать, и все пойдетъ, какъ по писанному. Вотъ мы и толковали цѣлыхъ почти два года. Я, грѣшный человѣкъ, самъ размечтался: писалъ проектъ, рѣчи произносилъ на собраніяхъ и сюда въ газеты присылалъ всякія замѣтки. Одно слово: на всѣхъ парахъ шли. Весной собрался я въ Питеръ и переписывался съ ѳнараломъ Саламатовымъ. Знаете его?
— Видалъ.
— Ну, что скажете*?
— По части обработыванія своихъ дѣлишекъ мастеръ первой руки!
— Крупенъ, что и говорить. Вотъ этотъ мусьякъ-то теперь у него въ адъютантахъ состоитъ. Ему съ Саламатовымъ куда-же тягаться. Со мной енаралъ все за панибрата норовитъ и даже въ этакую чувствительность впадаетъ: готовъ, говоритъ, стоять за земское дѣло, ибо-де я не чиновникъ какой-нибудь, а въ душѣ своей земецъ наипаче всего.
— И вы этому вѣрите?
— Къ нимъ развѣ можно въ душу залѣзть? Ужь гдѣ ему съ такимъ жиромъ стоять за земское дѣло. Такъ все это больше для форсу говорится. Я, извѣстно, помалчиваю. Вчера заѣхалъ я къ енаралу въ первый разъ. Толковать пространно нельзя было. Только онъ мнѣ одну загвоздку запустилъ…
— Какую это? — спросилъ оживленнѣе Борщовъ
— Бы, говоритъ, пастоящую-то минуту пропустили, такъ теперь одной публицистикой не выѣдешь. Какъ этэ разумѣть, батюшка?
— Я полагаю, что разумѣть слѣдуетъ въ самомъ реальномъ смыслѣ.
— То-есть, на счетъ презрѣннаго метала, что-ли?
— Вѣроятно.
— И мнѣ такъ показалось.
— А вы какъ насчетъ этого?
— Нищъ и убогъ! Разумѣется, есть кое-какія деньжонки для необходимыхъ расходовъ, но такъ, чтобы кушъ былъ отъ цѣлаго обчества, ни Боже мой!
— Да, я думаю, — спросилъ Борщовъ — вамъ и противно было-бы…
— Помилуйте, батюшка Павелъ Михайловичъ: дѣло, сами знаете, чистое, мало-мальски грамотный человѣкъ уразумѣетъ, что вести линію по другому пути пряное мошенничество. Вотъ меня Саламатовъ-то на эту удочку и поймалъ больше. Онъ съ перваго слова, когда я съ нимъ началъ переписываться, вошелъ въ самую суть и такъ душевно отвѣчалъ мнѣ, что я, признаюсь, совсѣмъ размякъ.
— Вѣроятно, ему въ это время нужно было поддержать вашу линію?
— Вотъ это мы разглядимъ. Ужь вы меня, Павелъ Михайловичъ, не оставьте. Съ вами я только и умѣю говорить нараспашку. Вы сами-то по этимъ дѣламъ ие ходите, а все, я думаю, могли-бы мнѣ указать на честнаго человѣка, который-бы мнѣ всю механику распуталъ.
Борщовъ сдѣлалъ движеніе рукой, какъ-бы желая показать, что онъ что-то такое нашелъ.
— Погодите, — заговорилъ онъ: — я вамъ такого человѣка подыщу.
— Будьте отецъ-благодѣтель.
— Давно я оъ нимъ не видался, но онъ для васъ будетъ самый подходящій человѣкъ.
— Кто такой?
— Онъ водился съ тѣмъ-же генераломъ Саламатовымъ.
— Значитъ, того-же поля ягода?
— Ну нѣтъ, совсѣмъ не того. Онъ чудакъ, человѣкъ безкорыстный, только больно ужь наивенъ.
— Не понимаетъ, что его руками жаръ загребаютъ?
— Именно.
— Такъ вотъ вы меня, батюшка, къ нему и препроводите. Ужь если ничего изъ нашего дѣла не выгоритъ, такъ я, покрайности, не желаю въ дуракахъ остаться. Признаться сказать, мнѣ и теперь сдается, что ничего не вытанцуется, я-бы радъ во-своясп убраться, претитъ мнѣ здѣсь, въ этой Чухляндіи, да нельзя-же, надо міру послужить, очень ужь мы тамъ размечтались, просто зазорно будетъ сейчасъ-же спасовать и явиться съ пустыми руками. И долженъ всѣ завѣсы приподнять и убѣдитьихъ тамъ, что дѣйствительно имѣлъ хожденіе по всякимъ трущобамъ.
— А противно вамъ здѣсь? — спросилъ Борщовъ.
— Ужь и не говорите. Такъ измошенничался народъ, что просто удержу нѣтъ. Сидишь тамъ у себя въ губерніи, читаешь ваши газеты, передовыя статьи всякія, и думаешь, что вамъ здѣсь до всего есть дѣло, что все-то вы принимаете къ сердцу, за всѣхъ насъ ратуете не на животъ, а на смерть. Даже совѣстно сдѣлается, глядя на собственную спячку. Ну и встрепенешься маленько. Начнешь другихъ увѣщевать: что-де сидите сложа руки, посмотрите, что въ газетахъ пишутъ; всѣ-де на насъ смотрятъ и ждутъ отъ насъ дружной, горячей работы. И этакъ долго звонишь, а самъ кинешься во всякую возню: матеріалы собирать, проекты писать, чего-чего не наплетешь. Во всемъ тѣлѣ зудъ какой-то. И голова работаетъ не по-русски, а по-иностранному, по-аглицки. Подготовишься къ съѣзду. Загалдимъ мы тоже. Начнешь читать и свое писаніе защищать всячески, точно на тебя вся Европа смотритъ, и все въ головѣ держишь, что ваши петербургскія газеты очень ужь объ насъ скорбятъ и за-каждую нашу доблесть будутъ насъ по головкѣ гладить. А тутъ пріѣдешь и восчувствуешь: въ чемъ состоитъ все это питерское радѣніе. И восчувствуешь, какъ мы тамъ у себя глупы. Никому здѣсь до насъ никакого дѣла нѣтъ, а расписывать всѣ горазды потому только, что надо-же о чемъ-нибудь гуторить и себя благодѣтелями отечества выставлять. Вѣдь вотъ этотъ хлыщъ, господинъ-то Малявскій, дѣло говоритъ, что рацеями-то нечего насъ морочить. Наши кровныя нужды надобно разбирать и стоять за нихъ. Только онъ самъ-то за нихъ стоитъ облыжно. Это онъ себѣ мундиръ такой построилъ и выгодно ему около тузовъ тереться. А случись по другому, ему все единственно. И онъ еще помоложе! Все еще есть какое-нибудь зазрѣніе. А кто въ воротилы попалъ. тотъ, кромѣ собственной утробы, ничего и знать не хочетъ. Куда ни оглянешься — мертвечина!